Брассай - Разговоры с Пикассо Страница 23

Мы начинаем прощаться.

БАРОН МОЛЛЕ. Пабло, какая у тебя симпатичная куртка! Это мех ягненка?

ПИКАССО. Я купил ее на днях на блошином рынке. И угадайте, сколько я за нее отдал? Триста франков!

Понедельник 29 ноября 1943

Вчера вечером я ужинал у Анри Мишо и Мари-Луизы. Мы обсуждали событие дня – «Атласную туфельку». После сложных перипетий, бесконечных споров с автором – сокращать или нет слишком длинную пьесу, играть спектакль в один вечер или разделить на два – в последнюю пятницу Комеди Франсез наконец вынесла его на суд публики. Представить на сцене, в оккупированном городе, необычное творение Клоделя, которое даже не всякий прочтет, – настоящая авантюра! Однако Жану-Луи Барро это удалось, хотя своим успехом спектакль обязан не столько искусству режиссера, сколько теплому и страстному голосу Мари Белл.

АНРИ МИШО. «Атласная туфелька» – прелестная вещь… Хотя вообще-то я театр не люблю, причем никакой, можно даже сказать, что я его ненавижу… Хожу туда очень редко. А когда вынужден пойти, чтобы сделать кому-то приятное, у меня портится настроение и я обычно сбегаю… В театре – и в зале, и на сцене – собирается целая толпа людей, видеть которых я не хочу… Вот так! Театр создан для женщин, которые любят покрасоваться на публике… Мне не хотелось лишать Мари-Луизу удовольствия присутствовать на этом вечере, на мой взгляд слишком длинном и утомительном… И все же Клодель – великий поэт. Его человеческие качества мне нравятся меньше: я не люблю людей, слишком озабоченных своим успехом…

БРАССАЙ. Вы с ним знакомы?

АНРИ МИШО. Совсем немного. Во время чтения пьесы у Адриенн Монье нас познакомили и мы перекинулись парой слов. Это сильный характер, у него есть мужество и упорство. Разве сегодня легко сказать вслух то, о чем про себя думают все? Его упрекают – и не без основания – в том, что он поет оду Маршалу. Но разве не он написал главному раввину письмо в защиту евреев? Кто еще отважился это сделать? Насколько мне известно, никто…

Сегодня жилище Пикассо наводнила такая толпа народу, что он предпочел скрыться в мастерской, где я фотографирую его последние большие скульптуры.

ПИКАССО. Не хочу выглядеть невежливым по отношению к людям, но нельзя требовать, чтобы я тратил все свое время на посетителей… Пусть они оставят меня в покое… Это единственное, чего я прошу…

САБАРТЕС. Они собрались и стоят печальные и торжественные, как на похоронах… Ждут… Ждут уже полтора часа… Надо что-то делать…

ПИКАССО. А зачем ты их впустил? Почему не сказал, что меня нет дома? Они могли бы мне написать, оставить записку… Так нет, им всем позарез нужно видеть меня «лично».

Уговоры продолжаются довольно долго. Пикассо придумывает все новые отговорки: «Скажите им это… Скажите им то…»

САБАРТЕС (невозмутимо, непреклонно, неумолимо). Теперь уже поздно говорить что-либо. Мы не можем вытолкать их за дверь… Они ждут слишком долго. И отлично знают, что ты здесь…

Как режиссер, уговаривающий капризного актера выйти на сцену и показаться публике, он подталкивает Пикассо к двери… И тот, смирившись, не просит уже ничего, кроме краткой передышки, чтобы слегка пригладить волосы и поглубже вздохнуть… «Ладно, пошли…» – говорит он и направляется в прихожую.

К часу дня дом пустеет. Мы остаемся одни. Казбек, странная собака, всегда молчаливая, словно печальная, лежит в скульптурной позе, вытянув худое тело – почти скелет – и изящные длинные лапы…

ПИКАССО. А вы заметили, что он может принимать позы настолько необычные, что кажется, будто это вовсе и не собака? Взгляните на него вот отсюда. Разве он не похож на морского ската? А Доре он напоминает гигантскую креветку… Ман Рэй сделал несколько его снимков… Может, когда-нибудь вам тоже захочется его сфотографировать…

БРАССАЙ. Вы знаете афганскую борзую Сюзи Солидор? Собака была похожа на Сюзи, и ей ее подарили… Но, в отличие от Казбека, она длинношерстная…

ПИКАССО. Та собака живет в горах, а эта – на равнине, хотя и носит имя одной из гор… У нее почти нет шерсти, только на ушах немного…

БРАССАЙ. Для Франции эта порода очень редкая…

ПИКАССО. Настолько редкая, что, когда я ее выгуливаю, прохожие удивляются и спрашивают, какой она породы… Однажды в Руайяне, в самом начале оккупации, со мной заговорил немецкий офицер. Я не понял, что ему было нужно… А он просто хотел узнать, что за собака Казбек… И я вздохнул с облегчением. Марсель часто с ним гуляет и жалуется, что постоянно пристают с расспросами. А я ему сказал: «Марсель, запомните раз и навсегда: когда вам задают вопросы о породе собаки, отвечайте, что это… шарантская такса… Это произведет такое впечатление, что все расспросы прекратятся…»

Вторник 30 ноября 1943

Пикассо пишет посвящение на рисунке, который он собирается подарить своему старому другу Ортису де Сарате… На мольберте в прихожей появился рисунок Ренуара. Он продается за полтора миллиона… Пикассо еще не решил, стоит покупать или нет. Главный предмет для обсуждения – выставка Анри Матисса на Осеннем салоне. Кто-то утверждает, что самое прекрасное из полотен, представленных на выставке, – это натюрморт с апельсинами кисти Пикассо. Но сам он с этим не согласен. Едва Пикассо отходит, как кто-то из беседующих – человек мне незнакомый – замечает: «Должно быть, Пикассо по-своему прав, что не хочет принижать выставленных там “Матиссов”… Ведь некоторые из них принадлежат ему…»

Сегодня я приступаю к большой работе – «Мужчина с ягненком». Этот «добрый пастырь» смотрит на меня безумными глазами. Скульптура очень тяжелая. И речи не идет о том, чтобы ее двигать. Единственное, что я смогу, это слегка повернуть ее вокруг собственной оси. Но где взять подходящий фон? И как быть с освещением? Стоящее в середине комнаты изваяние целиком находится в тени.

В мастерскую входит Пикассо, оживленно беседуя с каким-то мужчиной, представительным, элегантным, горделиво несущим голову, увенчанную великолепной лысиной. Нас знакомят. Я запомнил только имя – Пикассо его постоянно повторяет: Борис, Борис… Борис заинтересовался освещением «Мужчины с ягненком» и забросал меня советами. «Сделайте это…», «А вот этого как раз не надо…», «Лучше было бы осветить отсюда…» Его настырность меня раздражает. И Пикассо тоже. Он прерывает этот словесный поток: «Вы напрасно тратите время, Борис, Брассай свое дело знает. Ваш театральный опыт ему ни к чему…»

Я остаюсь один на один со своим пастухом, который мучает меня как никакая другая статуя. Делаю несколько снимков – анфас, в три четверти и в профиль… Каждый раз, чтобы повернуть, осторожно беру его за талию, потому что овечка, которая бьется у него в руках, очень хрупкая… Я почти закончил. Но, прежде чем уйти, решаюсь повернуть его еще раз: может получиться еще один интересный ракурс… Обхватываю пастуха за талию, поворачиваю на четверть круга и вдруг слышу сухой стук: это падает на цоколь и разбивается одна из ножек ягненка – та, которая была оттопырена и дерзко висела в воздухе…

Я уже давно опасался чего-то подобного… И знал, что рано или поздно это непременно случится… Вот уже три месяца, как я поднимаю, поворачиваю, выдвигаю и задвигаю все изваяния Пикассо; ставлю их на импровизированные, неустойчивые постаменты и совершаю эти рискованные маневры чаще всего без посторонней помощи. Это чудо, что я до сих пор ничего не разбил.

Немного успокоившись, решаюсь признаться в содеянном Пикассо. Мне известно, что он считает «Мужчину с ягненком» – и с полным на то основанием – одним из главных своих произведений. Как он отнесется к случившемуся? Возможно, мне предстоит увидеть один из неистовых взрывов его жесточайшего гнева, быть причиной которых мне лично еще не доводилось… Или, чтобы смягчить удар, лучше рассказать все сначала Сабартесу? Сегодня утром я его еще не видел… Рассматривая куски отбитой ноги, я обнаруживаю, что она была плохо прикреплена к телу. Гипс оказался раскрошен шпилькой, которая должна была удерживать ее на месте. Нога могла отвалиться при малейшем толчке. Это все равно бы случилось… То же самое нашептывает мне и Немезида ваяния: «Я не терплю ничего, что располагается далеко от основания скульптуры, ибо это опасно… Все это я отрезаю, отбиваю, уродую… Я соскабливаю пальцы, носы, уши, отрубаю ноги Геркулеса, руки Венеры – удаляю все, что отдаляется от тела… Но то, что стянуто и подобрано к нему, то, что не выпирает, подставляясь под удары времени, ветров, ненастья, вандалов, фотографов, то, что ведет себя как собравшееся в комочек насекомое, подвернувшее конечности и прикинувшееся мертвым, – только это, на мой взгляд, и достойно быть скульптурой…» Я возражаю ей: эта статуя предназначена для отливки в бронзе, а бронза терпима, она позволяет все…