Александр Рекемчук - Мамонты Страница 24

Так о чем бишь я?

Ах, да: про свой день рождения. Как однажды это совпало не только с Рождеством, но и с другим великим праздником.

Совпало и еще раз, девятнадцать лет спустя.

В тот раз я уже не шастал по заграницам, а тихо сидел дома, перед телевизором, смотрел и слушал прощальную речь человека с родимым пятном на темени: мол, так и так, дорогие сограждане…

После его прощальной речи показали, как в зимнем небе, в роях снежинок, опускается на купол кремлевского дворца, будто продырявленный аэростат, государственный флаг Советского Союза.

Было ли это случайностью, или же совпадение дат таило в себе смысл мистический, но это произошло тоже 25 декабря, в мой день рождения. Невеселый выдался праздник.

После распада Советского Союза и гражданской войны в Таджикистане я потерял из виду Мумина Каноата и больше не встречал в печати его стихов.

Влад Чесноков умер.

Что же касается посла СССР в Ливане Сарвара Азимова, то до меня доходили слухи, что он живет в Ташкенте, работает таксистом.

На разных языках

Между тем, симпозиум в Одессе шел своим чередом. Его тема «Литература для масс и литература для избранных» в газетных статьях и отчетах варьировалась: «…для немногих», «…для элиты».

Я был бы рад сказать, что это не меняло сути.

По-видимому, сама формулировка исходила от наших финских коллег, а их волновали отнюдь не нюансы.

Финны приехали в Одессу со своими тревогами по поводу засилья на книжном рынке западного мира, к которому относилась и Финляндия, суррогатного массового чтива самого дурного пошиба — криминального, эротического, фантастического — буквально сметающего с прилавков не только серьезную современную литературу, но и классику.

По их мнению, это грозило человеческой культуре одичанием.

Жестко обозначила эту проблему в своем выступлении Марья-Леена Миккола.

Двадцатипятилетняя яркая блондинка, будто бы сошедшая живьем с этикетки финского плавленого сырка «Виола», ценимого у нас как закуска, еще в Москве привлекла к себе внимание писателей — и Трифонова, и Гинзбурга, и Оклянского, а тут еще добавились ценители женской красоты из Киева и Одессы. Всех интриговало ее имя, как бы составленное из русской деревенской Марьи и русской же городской Лены. Иным слышался в этом сочетании отзвук имени такой же белокурой богини Мэрилин Монро, оставившей недавно в безутешности сонмы поклонников. Третьих умиляло, как близка ее фамилия хохлацкому Мыколе. А может быть, возбуждали интерес и совсем другие качества.

Все расспрашивали, не участвовала ли она в конкурсе на титул «Мисс Финляндия», вообще выясняли — мисс она или миссис (по-фински «нейти» или «роува»), будто имели намерение жениться, на что получали суровый ответ, что миссис, что роува, что уже, слава богу, замужем.

В меньшей мере дознавались, чту она пишет. Но от консультантов Иностранной комиссии было известно, что Миккола — прозаик, у нее есть книги, сочиняет тексты для политических варьете. Наиболее осведомленные уверяли, что эта финская Мэрилин — коммунистка, другие же остерегающе добавляли: маоистка.

Надобно заметить, что среди финских писателей, приехавших в Одессу, было немало коммунистов либо сочувствующих им людей левой ориентации. Молодого поэта финских кровей, выросшего в Америке, они сами, смеясь, представляли нам как «дитя Карла Маркса и Кока-Колы».

Вообще, в конце шестидесятых и начале семидесятых годов мир заметно припадал на левую ножку.

Повсюду еще ощущалось жженье молодежных бунтов в Соединенных Штатах Америки, студенческих буйств в Латинском квартале Парижа, террора «красных бригад» в Италии и Германии. Кубинские бородачи Фидель Кастро и Че Гевара пленяли воображение юношества.

Во всем этом был отзвук катастрофического толчка китайской «культурной революции», которая, в свою очередь, была отчаянной попыткой воскресить идеи русской большевистской революции…

Возможно, были и мистические причины этого мирового пассионарного беспокойства.

Одни жаждали революций, социализма.

Другим лишь претила буржуазность.

Путешествуя по Финляндии, я наблюдал — в самолетах, поездах, автобусах — длинноволосых юношей и коротко стриженных девушек, уткнувшихся носами в кроваво-красные томики. Это были цитатники Мао-Цзедуна.

В маленьком приполярном городке финский писатель, зазвав меня в гости, показывал достопримечательности своего уютного дома: детскую комнату с койками в два яруса, где к стене был пришлепнут большой плакат с красным знаменем и головою Ленина; затем повел в спальню, где у обширной кровати белого лака стояла такая же белая этажерка, на которой теснились книги в белых глянцевых обложках — дамские романы, love stories; я-то сперва, по простоте души, вообразил, что он хвастает изысканным вкусом хозяйки, выдержавшей спальню сплошь в стиле какого-то Людовика, но по его ехидной улыбке понял, что он показывает мне, какое говно читает супруга писателя…

Именно этим — прорвой бульварщины, хлынувшей взахлеб с книжных страниц и экранов — были озабочены наши коллеги.

Они основательно подготовились к дискуссии. Даже вывесили на доске диаграммы, изображающие борение сил и тенденций.

Мы же несколько иначе понимали и трактовали тему симпозиума.

Юрий Оклянский в своих более поздних книгах «Биография и творчество», «Счастливые неудачники» немало страниц попятил одесской встрече 1970 года.

При этом он опирался на стенограмму дискуссии, которую ему удалось разыскать в архиве.

Я цитирую тексты по Оклянскому, сохраняя пунктуацию.

«Мне кажется, — говорил в Одессе Юрий Трифонов, — суть всей проблемы — элита, массы — заключена в самом факте просвещения. Уровень читателя, интеллектуальный уровень растет… То, что накопила история искусства, то сейчас накапливает — не полностью, разумеется, по уменьшенной модели — средний образованный человек. Так вот, чтобы оценить, к примеру, фильм „Земляничная поляна“… надо иметь накопления. Надо, может быть, знать Библию, Данте, Шекспира, Хемингуэя, Льва Толстого, Кафку, Чехова…»

Характерно, что элитарным, в представлении Трифонова, было лишь искусство творческого эксперимента.

«В России был Велемир Хлебников, — продолжает он. — Поэт для поэтов. Его странная поэзия была и в то время совершенно чужда читателям. Прогресса не произошло за 50 лет. Хлебников массовому читателю не нужен. Заумный язык — все эти „убещуры“ и „гзи-гзи-гзео“ — отвергнуты и погребены на кладбище литературного былья. И, однако, хлебниковская поэзия всё же пришла к массовому читателю — через Маяковского, Асеева и затем Евтушенко, Вознесенского и т. д. То есть то, что делалось сугубо для избранных — а Хлебников и не рассчитывал завоевать читателя, — не пропало даром и не исчезло. Оно присоединилось, влилось».

Столь же решительно Трифонов выводил вообще за рамки разговора тему коммерческой субкультуры.

«Действительно массовая „ширпотребовская“ продукция и пустая, развлекательная, детективная, шпионская и т. д., которая наполняет корзины магазинов, вся эта продукция не имеет отношения к нашему семинару».

Тем не менее, сам Юрий Трифонов чувствовал половинчатость, отвлеченность состоявшейся разговора. Уже возвратившись в Москву, он продолжал обдумывать ход дискуссии, тезисы своего собственного выступления, которым, судя по всему, не был удовлетворен.

Это очевидно из его письма критику Л. И. Левину от 26 октября 1970 года — оно опубликовано много позже в книге А. Шитова «Юрий Трифонов. Хроника жизни и творчества. 1925–1981».

«Дорогой Лев Ильич!

Получил Ваше письмо вчера, вернувшись из Одессы, где происходил симпозиум с участием финских писателей на тему: „Искусство для масс, искусство для элиты“. Мне тоже пришлось произнести монолог на эту тему. Мысль у меня нашлась единственная: о том, что время вносит катастрофическую путаницу. То, что когда-то делалось для элиты, становится со временем достоянием масс, и наоборот. (Примеры: Рабле, Свифт, которые сделались достоянием детского чтения, с другой стороны, художник Пиросмани или протопоп Аввакум). Другие участники симпозиума тоже изощрялись, как могли. Словом, было порядочно болтовни, как обычно на таких мероприятиях…»

Наших финских коллег, повидимому, тоже не устраивала эта отвлеченность, это парение в горних высях. Выражаясь фигурально, разговор шел на разных языках. То есть, общение на симпозиуме и так велось через переводчиков: финнам очень трудно дается русский язык, хотя, по уверениям старика Покровского, именно финская кровь течет в жилах русского народа.

Но здесь речь об ином — о сути.

На одесском симпозиуме одни, по выражению Трифонова, «изощрялись, как могли», другие же пытались вести речь о хлебе насущном в прямом и переносном смысле этих слов.