Алексей Цвелик - Жизнь в невозможном мире: Краткий курс физики для лириков Страница 24

Мы слушали и жадно впитывали новое, знакомились с вышедшими из затвора талантливыми людьми, многие из которых, как оказалось, жили рядом с нами. Но среди культурного и политического возбуждения тех лет в обществе порок не замечали, как уходили со сцены титаны прошлого. Помню похороны философа Алексея Лосева (кажется, 25 или 26 мая 1988 года), на которые мы с Виталием Ковалевым пришли прямо с какого-то митинга. Там на улицах развевались невиданные доселе андреевские и трехцветные флаги, царило праздничное возбуждение, а здесь, на тихом кладбище, мы предавали земле еще одного гражданина Атлантиды… 27 мая 1989 года, кажется, в первый день работы нового Верховного Совета, умер другой ее великий гражданин, поэт Арсений Тарковский. Эту смерть тоже почти никто не заметил.

Но и сквозь обольщения мираИз-за литер его АлфавитаБрезжит небо синее сапфира,Крыльям разума настежь раскрыто.

Глава 8

Встреча с западной физикой

Хотя отдельные представители западной науки нас посещали, но первая настоящая и большая встреча с западной физикой произошла в сентябре 1988 года на международной конференции в Тбилиси. С американской стороны в ней участвовали и очень маститые ученые, такие как Дэвид Пайнс и Элихью Абрахамс, и физики помоложе, например, Данкан Халдэйн, Натан Андрей, Габриэль Котляр, Эдуардо Фрадкин и Пирс Коулмэн. Все они на долгие годы стали моими коллегами. С нашей стороны была значительная часть института Ландау во главе со «старцами» — Львом Горьковым, Игорем Дзялошинским, Алексеем Абрикосовым и, разумеется, самим Халатом.

В 1987 году в физике конденсированного состояния произошло событие, определившее ее движение на много лет вперед. Была открыта так называемая высокотемпературная сверхпроводимость. Эффект сверхпроводимости состоит в том, что ниже какой-то определенной температуры (для каждого металла своей) металл начинает проводить электрический ток без потерь и, таким образом, становится «сверхпроводником». Секрет этого явления состоит в том, что электроны в сверхпроводнике двигаются не вразнобой, как это обычно происходит в металлах, а согласованно (когерентно), так сказать, без толкучки. Поэтому им и удается переносить электрический ток без потерь.

Явление сверхпроводимости было открыто в 1906 году голландским физиком Каммерлинг-Оннесом, который одним из первых научился охлаждать вещества до температуры, близкой к абсолютному нулю. Исследуя электропроводность ртути, он заметил, что она становится бесконечной при температуре около шести градусов выше абсолютного нуля (-267 °C). Разумеется, иметь провода, по которым ток идет без потерь, — это мечта. Однако держать их при температуре, близкой к абсолютному нулю, — дело хлопотное и дорогое. Тем не менее во многих случаях идут даже на такие затраты, так как альтернативы просто не существует. Так, например, электромагниты на ускорителях элементарных частиц все являются сверхпроводящими, и охлаждают их страшно дорогим жидким гелием.

Со времен Каммерлинг-Оннеса были открыты сотни веществ, способных перейти в сверхпроводящее состояние, но температуры перехода были очень низкими. И вот в 1987 году произошел прорыв: совершенно неожиданно было открыто химическое соединение с температурой перехода -245 °C, а вскоре после этого — с температурой -182 °C. В последнем случае был перейден заветный порог: температура жидкого азота (азот, из которого более чем на 70 % состоит наша атмосфера, очень дешев). Сейчас рекордом является температура перехода 145° К (-128 °C).

В 1988 году открытие высокотемпературной сверхпроводимости (ВТС) все еще было сенсационной новостью, вокруг которой на конференции и крутилось большинство дискуссий. Нас поразило то, что американские коллеги приехали уже с готовыми теориями, которые, казалось бы, объясняли это чудесное явление. Помню, какое чувство изумления, доходившее почти до преклонения перед этими людьми, было у меня тогда. На поверку все это оказалось тем, что в Америке называют hype (хитрая стратегия маркетинга, когда потребителя уверяют, что обладание данным продуктом является чуть ли не священной обязанностью каждого человека). Теории, так поразившие нас, основывались на неконтролируемых и потому ненадежных приближениях, и результаты их оказались неверны. Тайна ВТС до сих пор не раскрыта, хотя механизм обычной сверхпроводимости уже давно понят нами досконально.

Я не хочу огульно осуждать американскую физику, но не могу не отметить, что элемент преувеличения в ней очень силен. Прошло некоторое время, прежде чем мы сумели перекалибровать себя на это.

Глава 9

Отъезд. Первые годы в Америке

Куда попали вы, в Галлиполи, в Афины?Где вы теперь, в Париже иль в Баку?Быть может быть, в равнинах АргентиныВ Европу грузите маис или муку.

Видали вас средь публики кабацкой,Видали где-то с брынзой и с бузой,Быть может быть, на лестнице ГалатскойС семитами, селёдкой и халвой.

Мы открывали где-то рестораны,Придумали какой-то аппарат,Носили с голода газетные рекламыИ жён своих сдавали напрокат.

Мой брат в Иркутске сторожем в больнице,Отец в Германии в артели рыбаков,Сестра газетчицей уж больше года в Ницце,А дядя в Венгрии на заготовке дров.

Сердце истомилось, истаскалось,Душа в Россию ищет троп…«Как хороши, как свежи были б розыМоей страной мне брошенные в гроб…»

Мы (я, моя жена Лена и семилетний сын Миша) ступили на американскую землю 23 сентября 1989 года. За несколько месяцев до этого я (не без помощи Исаака Марковича Халатникова, за что ему вечная моя благодарность) получил приглашение на работу в университет Флориды в городе Гейнсвилл. Позиция эта была рассчитана на свежеиспеченного кандидата наук, моей кандидатской было уже девять лет. Я, однако, не роптал.

Жизнь на Западе вообще и в Америке в частности представлялась мне в самом радужном свете. Вспоминая теперь, насколько я был наивен, не перестаю удивляться самому себе.

Мы прилетели в Гейнсвилл поздно вечером и не успели совершенно ничего разглядеть. Я помню, как утром вышел из отеля, почти как Армстронг на поверхность Луны. Вокруг были совершенно другая жизнь, другой воздух, другая температура. Но как написал Тургенев в «Му-му»: «Ко всему привыкает человек, вот и Герасим привык к городской жизни».

Так получилось, что Гейнсвилл и позже Принстон были единственными местами, где мне удалось близко пообщаться с коренными американцами, не принадлежащими к академической среде. Сразу скажу, что среду эту я недолюбливаю. Помню, как интенсивно мы учились друг у друга в институте Ландау, где идеи буквально витали в воздухе. В Америке учиться трудно, так как многие сознательно скрывают подробности своих вычислений, заменяя их в публикациях болтологией. Но, вообще говоря, профессиональных проблем здесь не так много, а если и есть, то грех нам жаловаться — те, кто остался в отечестве, скажут, что мы с жиру бесимся, и будут абсолютно правы.

По своему образу мыслей американская академическая среда (именно американская, а не вообще западная) напоминает мне дореволюционную русскую интеллигенцию, как она описана в статьях Бердяева и других «веховцев», с той очевидной разницей, что ни о каком самопожертвовании здесь не может быть и речи. Эта среда крайне нетерпима к взглядам, хотя бы немного отклоняющимся от леволиберальной ортодоксии. Дебаты не допускаются, обсуждения политических и мировоззренческих проблем сводятся к хору согласных голосов, наперебой уверяющих друг друга в своей лояльности принципам «либерализма» (кавычки здесь не случайны, так как основной принцип, «либерти», при этом отвергается). Согласованность взглядов достигается тем, что все члены этого клуба читают одну и ту же газету («Нью-Йорк Таймс») и (иногда) журнал («Ньюйоркер»). Беседы со многими из них сводятся к пересказу последнего номера этих изданий, за счет чего я экономлю деньги на подписку.

Во Флориде нам посчастливилось встретиться с совсем другими людьми. Поток иммиграции из Советского Союза тогда еще только начинался, и «русские» были в новинку. Нами интересовались, в том числе и христиане. Нас стали приглашать на встречи, организованные различными христианскими церквями. Там были разные люди, но мы нашли группу, которая нам очень полюбилась. Скажу сразу, что тот облик, который американские религиозные организации являют миру через средства массовой информации, в частности, те проповедники, которых можно увидеть по телевизору, те передачи религиозного содержания, которые слышишь по радио, по моему мнению, ниже всякой критики. Все это примитивно, вульгарно, глупо. Но есть и другая сторона, и нам посчастливилось с ней познакомиться. Среди членов той церкви, в которую нас пригласили (по моему, это были какие-то южные баптисты или что-то в этом роде), было много людей нашего возраста (то есть между тридцатью и сорока годами). Они были вежливы без приторности, добры, держались очень естественно и без преувеличенной аффектации, часто заменяющей американцам отсутствие истинных чувств. Особо сильное впечатление на меня произвели семьи, усыновлявшие покинутых матерями-одиночками детей. Эти люди держались совершенно естественно, в стиле busyness as usual, хотя то, что они делали, было воистину подвигом. Среди наших друзей не было ученых, но уровень образования был в основном высший. Через них я как-то познакомился и с маленькой группой университетских христиан. Атмосфера в их кругу была ближе к знакомой мне атмосфере Жориных семинаров в Москве. Собирались, читали философские книги, обсуждали проблемы науки и религии. В общем, было интересно. К сожалению, с нашим отъездом из Флориды контакты эти ослабли, а потом и совсем прекратились.