Надежда Кожевникова - Сосед по Лаврухе Страница 28

Это не домыслы. Существуют конкретные люди, пострадавшие из — за Алиханова, потому что не захотели дать против него показаний. За это их наказали, одного сделали калекой, другой сломали жизнь.

Нина Федоровна Хасьянова была секретарем Алиханова в институте. За отказ на него доносить ее уволили, и больше она не смогла устроиться на работу никогда. Существовала на деньги, регулярно присылаемыми ее бывшим директором. Помогал Алиханов и семье Михаила Александровича Андреева, генерала КГБ, отказавшегося признать Алиханова «врагом народа», дать против него показания, и за это посаженного в тюрьму. Взяли его в 1947-ом. Через несколько лет он вышел совершенно больным. Первым человеком, позвонившим в дверь его квартиры, когда он вернулся, был Алиханов. Ему долго не открывали: в доме жил страх.

Жена Алиханова, Слава Соломоновна, рассказывала, что Алиханов всегда очень ценил Андреева, и до ареста, и после. Они по-настоящему дружили. Когда Алиханов умер, родные Андреева ничего ему не сказали, опасаясь за его состояние. Но он как-то узнал, и на второй день после похорон Слава Соломоновна, придя на могилу мужа, увидела неподалеку фигуру мужчины, буквально шатающегося от горя: это был Андреев.

Каждый шаг ученых, связанных с оборонной тематикой, проверялся. Их очень берегли. К ним были приставлены телохранители. Слава Соломоновна вспоминала, как она, приехав из роддома, с младшей дочкой на руках, войдя в комнату, чуть не споткнулась обо что-то, лежащее на полу. Оно проснулось.

«Кто вы?!» — Слава Соломоновна воскликнула. «Я здесь теперь живу», — услышала в ответ.

Они действительно жили в семьях физиков, в их домах. Если отвлечься от самой их функции, разумеется, не столько охранительской, сколько осведомительской, можно отметить, что людьми они были разными, кто-то добродушный, кто-то злобный, но в любом случае хозяева обязаны были их терпеть.

Когда, спустя столько лет, Тигран, сын Алиханова, рассказывает с уморительными деталями об этих типах, рисуя их внешность, характерные особенности, от хохота удержаться невозможно. Но вот тогда, наверно, бывало не смешно. Чужие люди присутствовали ежечасно, сменяя друг друга: освободившийся от вахты погружался в непробудную пьянку, до момента заступления на дежурство. Их было трое, и кто-то из них всегда лыка не вязал. Но интересно тут поведение Алиханова. Казалось бы, при его темпераменте присутствие в доме «охраны» должно было бы вызывать у него яростный протест, но нет, он усаживал их обедать за общий стол, вел себя как гостеприимный хозяин. Наверняка в душе ему было противно, но он считал, что ничье достоинство нельзя унижать.

Он часто повторял: то, что он пережил Берию — чудо. В особенности, после того их разговора, когда мастер интриг предложил Алиханову назначить того на место Курчатова, что случилось в период «между бомбами»: атомную уже создали и занялись водородной.

Курчатов Берию начал раздражать. Чересчур мощное он приобрел влияние, стал почти недосягаем даже для столь длинных рук, и Берия стал подумывать о его смещении. И без экивоков высказал все Алиханову. Но тот от перспективы тесного сотрудничества с Лаврентием Павловичем впал в такой ужас, что, быть может, это отразилось на его лице и не ускользнуло от внимания виртуоза сыска. Нет, нет и нет! Он, Алиханов, не справится, у него нет таких организаторских талантов, как у Курчатова. Его отпустили с брезгливой усмешкой. Но надо было предупредить Курчатова. Конечно, не по телефону, и не в доме, где тоже уши есть. А так, выйдя воздухом подышать, в неспешной прогулке. Идут рядышком, беседуют два академика, о чем-то своем, небось, ученом. А шепотом: «Знай, что Лаврентий затевает. Я отказался, имей в виду.

Чтобы тебе не говорили, верь — я отказался.»

Они и прежде дружили, этот же эпизод спаял их еще крепче. Пока Курчатов был жив, у Алиханова имелся защитник. Но все же история, происшедшая в институте у Алиханова в 1956 году, наложила на репутацию его директора пятно несмываемое.

В институте на партийном собрании обсуждалось знаменитое закрытое письмо по поводу Сталина, культа личности, и молодые ученые, члены партии, поверив в оттепель, в новые времена свободно, бесстрашно говорили о том, что наболело: будут ли, наконец, гарантии, что ужас беззакония не повторится. И разве в одном Сталине все зло, разве корни его не ведут глубже? Сейчас мы обсуждаем эти темы открыто, но в 1956 году тут был криминал, и репрессии незамедлительно последовали. Судьба Юрия Орлова, одного из участников институтского собрания, показательна. Хотя в судьбе этой случилась оттяжка — тюрьма, ссылка, высылка из страны произошли через несколько лет — а в 1956 году директор института Алиханов не дал Орлова уничтожить. Сумел его спрятать, устроить в Ереване, у своего брата Артема Алиханяна, да настолько надежно, с такой пользой и для дела, и для Орлова, что Академия наук Армянской ССР избрала его в члены-корреспонденты.

Вот тогда-то история 1956 года всплыла вновь: в Центре, в Москве, вгляделись в списки вновь избранным членов-корреспондентов: Орлов, тот самый?!

Другие участники собрания были либо изгнаны из института, либо исключены из партии, но никого из них не удалось посадить. Тут Алиханов стоял насмерть, звонил во все колокола, и, защищая своих подопечных, продемонстрировал еще раз властям собственную позицию. После его телефонного разговора с разгневанным Хрущевым, стало ясно, что симпатией, поддержкой у главы правительства он никогда не будет пользоваться. Настращав страшными карами для молодых участников собрания, Хрущев обрушился и на директора института: как мог, мол, он, ответственное лицо, член партии, подобное допустить. На что Алиханов, выждав, негромко обронил: а я, извините, не член партии…

Алиханов, по словам Тиграна, был готов и к более крутым мерам, и мог дойти до того, до чего дошел Сахаров. Но, возглавляя ИТЭФ, созданное им детище, он чувствовал ответственность перед людьми, работающими там: ИТЭФ был не ведомством, не закрытым научным заведением, а Домом.

А ситуация переменилась. Физики-ядерщики сделали свое дело, и на первый план вышли уже ракетчики. Алиханова прежде как щит прикрывала его необходимость в системе оборонной промышленности. Но он сам при первой же возможности постарался от чисто военных задач освободиться, его тянула к себе фундаментальная, чистая наука, занятие которой только и обеспечивает прогресс. Сиюминутное, практически применимое к сегодняшнему дню и именно сегодня выгодное, стареет так быстро! Как настоящий ученый, Алиханов это понимал: он занялся ускорителями. Но для тех, кто беспокоился только о дне сегодняшнем, а еще больше о себе лично, Алиханов утратил былой вес, былую нужность. А, значит, сделался уязвим.

Осторожность не была ему свойственна. Когда при Брежневе началась постепенная реабилитация Сталина, представители интеллигенции, обеспокоенные подобной тенденцией, написали в правительство письмо: его подписал и Алиханов, вновь попав в «черный» список. Кстати, о списках. Кто оказывался в них? — лучшие. Они составляли фронду. Существует закон, по которому люди в обществе разделяются на группы. И что интересно, спустя время выясняется: талантливые притягивались друг к другу, составляли свой круг. В ином же кругу, близком к официозу, позолота с имен быстро стерлась, обесценилось сделанное. Почему? Что за феномен? Неужели выбор позиции настолько на творчество влияет, и дарование скудеет в прикосновении к власти, от атмосферы официальности?

Словом, чтобы не говорили, а дар и нравственность взаимосвязаны.

Взаимосвязаны творческий импульс и стремление к свободе, независимость и достоинство, демократический дух и интеллигентность. Поэтому у Алиханова друзьями были Ландау, Шостакович, Сарьян. По словам сына и дочери Алиханова, их отца и Шостаковича прежде всего сближало отношение к тому, что происходит вокруг.

— Когда они садились вместе за стол и начинали говорить, мне делалось страшновато, — вспоминает Тигран, — Хотя я привык к тому, что дома говорилось бог знает что… но тут казалось, что точно придут и заберут… Правда, несмотря на полное единодушие в беседах, отец не одобрял статьи Дмитрия Дмитриевича, скажем, в «Правде», где он ставил свою подпись под текстом, противоположным его подлинным взглядам. Шостакович полагал, что он так платит дань, что вообще со злом бороться бессмысленно. Отец же тут с ним не соглашался, был уверен, что злу необходимо противостоять.

— Отец считал, — продолжает Тигран, — что недопустимо, чтобы власть сосредотачивалась в руках одного человека. Нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах. И возглавляя институт, руководствовался именно этим принципом. Старался убедить, мог раздражиться, накричать даже, но заставлять, применяя силу — никогда. Помню, обычно перед ученым советом он брал список его членов, прикидывая, кто как может отреагировать на предложение, которое он, директор, собирается на совете высказать. И, бывало, огорченно произносил: нет, не пройдет, возражать будут. Он действительно, а не показно уважал мнение людей.