Марина Волкова - Муза и проза Страница 3

Итак, к барьеру! Кажется, я была первая. Зачем я полезла в первые ряды – одному Богу известно, но чего уж теперь ворошить дела давно минувших дней. И началось! Вольфганг Амадей Моцарт. Нет, это была не катастрофа, не крушение, это скорее напоминало ледниковый период, в котором Вы оказались не во сне, а наяву. Глаза мои были закрыты. Во время нежного вступления ко второй части в голове пронеслась вся жизнь, включая детский сад, нянечку со словами «Мясо на дороге не растет», потерю ключей от дома в третьем классе, первую двойку по математике, и вторую – по химии, а также разбитое стекло кухонной двери, разбросанные бусы под диваном и неожиданно найденные на пляже шлепанцы… Посему первая фраза прозвучала скверно! Точнее, очень скверно.

Отступать было нельзя, и, как Искра Полякова, я держала удар! Моцарт был при смерти, он задыхался, извинялся, кланялся, но что поразительно, он и не думал умирать. Он вообще как бы парил этаким орлом под люстрами с девизом «Я выше этого!» Действие между тем разворачивалось со всем упорством, умы комиссии напряженно стали искать для меня наилучший выход, и, сойдясь на том, что надо дать человеку все же закончить начатое, мужественно продолжали терпеть. Открыв глаза, я увидела прямо перед собой свою дорогую учительницу! Удивлена я была до беспредела! Мне отчаянно давали понять, что если я не раздвину флейту сию же минуту, то произойдет что-то совсем страшное.

Хотя мне казалось, что хуже уже некуда. Как же я была не права!!! Нет, она не сидела за ближайшим столом, делая скрытые намеки, она стояла в полуметре от меня! Мы встретились взглядами, как две пантеры перед прыжком. А впереди меня ожидало, как Вы понимаете, очень «большое» будущее!

Подходя к двери, когда, в общем, на экране уже светилось слово «Конец», в руках моих оказалось послание, сложенное вчетверо. Цитировать его я не буду, но основной лейтмотив передам. «Марина, нельзя спать на сцене. Это неприлично!» Согласитесь, абсолютно роскошный сюжет. Феллини в лучшие лета. Тут Вам и Моцарт, и Макаренко, и взлет и падение, да что говорить, целую эпическую драму с судебно-законодательным закрутом в жанре детектива можно расписать. Названий тоже – примерно около миллиона как минимум, и если начать со скучно-предсказуемых: «Кто прав – тот не виноват», «Почему мне никто не сказал: «Мяу?», «Кому на Руси жить хорошо?», «Нервный человек – это звучит горько», «Педагогика и жертва или жертва и педагогика», «Если студент – зверь, то как ему преподавать?», то есть все шансы закончить лихими и дерзкими в духе Мариенгофа: «Я при Вас гениально играть не буду», «Пожалуйста, не стойте на моем горизонте!», «Вы – вообще-то профессор, я – еще студент, так что молчите о моей личной жизни» и пр., пр., пр.

И что же мы имеем? Чудеснейший диалог!

– Ну, как сыграла?

– Да не знаю, вот мне видишь, чего написали?

– О, дай посмотреть! ….

– На!

– ….

– Ты что, смеешься?

– (Хохот)!

– Нет, ну, почему ты смеешься?

– (Снова хохот).

– Нет, ну что смешного?

– …!!!!!

А Вы говорите: «Искусство!»

Sprechen Sie Deutsch?

Von Wlad Baschkirov gewidmet

У меня было пять или шесть учителей по немецкому. Первая учительница была со времен Великой Отечественной войны и научила меня читать буквы, склонять глагол «lesen» и переводить «интереснейшие» тексты про примерных девочек, которые патологически не способны опоздать в школу, забыть учебники и не выучить уроки! Все свое свободное время эти школьницы были обязаны тратить на влажную уборку по дому, чтобы помочь маме – заводской труженице. Да! Так же те же самые девочки когда-то еще успевали в некоторых параграфах играть на скрипке, заплетать косы младшим сестрам и заниматься математикой с младшими братьями, причем усердие в данном контексте зашкаливало за все немыслимые рамки и формы. Вопрос состоял только в том, откуда вообще в советском учебнике взялась идея о многодетных рабочих семьях, когда таковых на тот момент просто не существовало в природе….

Вторая учительница очень любила поговорить о пиве: светлом, темном, резаном, отечественном, импортном, о каком угодно! Главная штука объяснялась тем, что эта была, пожалуй, единственная тема, в которой мы с ней могли хоть как-то соприкоснуться мирами, пропасть между которыми была, откровенно говоря, вопиющей! Мне было что-то около 16-ти, дело происходило на духовой кафедре музыкального училища, где сразу сказали, что духовик без пива – это не духовик. Сначала я расстроилась. А потом… Потом, ну, что Вы, нет, не то, чтобы мне не стало равных в этом вопросе, нет, рядом с такими специалистами из духового оркестра тягаться вообще бессмысленно, но, по крайней мере, разбираться по этой части они меня научили весьма и весьма прилично. Поэтому, придя в консерваторию, я, конечно, ощущала себя более или менее образованным человеком.

О, дальше началась интеллигенция! Как это было прекрасно! Милейшая, изысканнейшая дама ставила мне какие-то диалоги, радовалась, если я все же доходила раз в месяц до ее кабинета, говорила, что картавить необязательно, и что на этот раз в семестре будет все-таки «четыре», ну, потому что чтобы было «отлично», ну надо же хоть что-то делать. На втором курсе я решила, что умение говорить на deutsch придаст моей жизни какого-то особенного шарма, и познакомилась с еще одним преподавателем.

Нет, Вы не понимаете. Это вообще достойно кисти великих живописцев и пера известных писателей! Илюша был фантастический. Немцы никогда не знали и никогда не узнают свой родной немецкий так, как знал его он. Им всем вообще даже и не снилось то феерическое изобилие нюансов, которым он владел, с которым он жил, и то, с каким восторгом он щелкал все эти грамматические таблицы. Не хватало только белочки и царя Салтана. Ибо и Римского, и Корсакова было предостаточно, а то, что «мы рождены, чтоб сказку сделать былью» – так тут первого усомнившегося легко оставили бы без глаза, а то и без двух, чтобы другим неповадно было! Не-е-е, что там скрывать, в те времена я знала конъюнктив, могла процитировать Франца Кафку, читала Генриха Бёлля в подлиннике, но если, не дай Бог, кто-то пытался заговорить со мной на немецком – я была нема, как грандиозный аквариум, насчитывающий стомиллионное собрание редких плавающих особей!

Со следующей немецкой дамой я не сошлась характерами. Ей было неинтересно, мне было скучно. Однажды она меня спросила: «Марина, Вы ели когда-нибудь картофельный салат?» Я ответила: «Да». Правда это или нет, я уже не помню, но, кажется, что-то такое проблескивало в каких-то австрийских кафе, так слушайте дальше. Дальше она меня спросила: «Хорошо, а что там было, в этом салате?» И я, конечно, ответила, что в картофельном салате был картофель. Ну, Вы же понимаете, что дама эта тоже не вчера родилась и спросила опять: «Отлично, а что еще, кроме картофеля было в картофельном салате?»… И дальше произошла психологическая катастрофа. Я ответила, что я не помню! А она…. Нет, это даже не мхатовская пауза, не «Вишневый сад», не «Ревизор» и даже не прыжок Подколесина из окна во время «Женитьбы», нет, это знаете, это что-то вроде «Гибели богов», где кольцо Нибелунгов давно блестит на пальце у Вагнера в знак уважения и признательности «Дочерям Рейна». Она только тихо выдохнула: «Как? Как это Вы не помните?»

А еще говорят: «Немецкий с удовольствием», «Немецкий без труда», «Немецкий всего за сезон» … Нет, господа, ничего подобного. Я заговорила только тогда, когда меня спросили: «А Вам он зачем?» Тут глаза мои загорелись, и я подумала: «Пожалуй, с этим…. можно и рискнуть!»

Закулисье!

Шторы – это прекрасно. Это замечательно. Они скрывают и раскрывают, в них можно высморкаться, когда совсем все плохо, и в них же можно уткнуться, заходясь от радости, за них можно подержаться, чтобы не упасть, а еще опереться, чтобы заглушить оттенки одиночества, ну, и конечно, шторы – это грандиозное изобретение по пропаганде чистых рук! Здоровая конкуренция великому Мойдодыру! Шторы слышат, шторы знают, шторы впитывают. Все сюжеты, все планы «по секрету всему свету» – надежно спрятаны в глубину тяжелых складок. И дело не в традиционном цвете бордо или бархатной фактуре, дело – в атмосферном давлении, которым они нависают с самого потолка, очаровывая наивных служителей искусства!

Да, шторы, о которых пойдет речь, не имеют ни прошлого, ни будущего, эти шторы вечны, потому как удел их – хранить богемные миры как зеницу ока, не теряя при этом своей эфемерности. Они давно не видели дневного света, давно не сталкивались с людьми «не в образе» и полностью уверены в том, что слова, одни и те же слова, которые они слышат изо дня в день … Слова эти почему-то сначала старательно записывают в книги, чтобы потом прочитать, чтобы потом заучить наизусть и только потом уже сказать друг другу, исходя из системы Станиславского! Причем, заранее зная, – что конкретно и в какой момент им должны ответить. Ибо в противном случае с завидной точностью повторялся один и тот же моноспектакль под названием «Вон из театра!» в исполнении главного режиссера.