Александр Секацкий - Размышления Страница 30

В «Критике цинического разума» Слотердайка приводятся самые различные образцы изощренности, однако почему-то отсутствует анализ одной общеизвестной вещи: наивность обезоруживает. Циники и хитрецы оттачивают свое оружие, сражаясь друг с другом, но, столкнувшись с неподдельным простодушием, они зачастую оказываются бессильны и складывают оружие вопреки собственной воле и собственным первоначальным намерениям. Разве не об этом «Идиот» Достоевского? Непреодолимая сила простодушия очень интересовала Федора Михайловича, и образ Алеши Карамазова в чем-то более универсален, чем фигура князя Мышкина. Дело в том, что здесь мы вплотную подходим к важнейшей тайне христианства, а быть может, и к главной интриге, которую внесли в мир Иисус и его последователи. Собственно, с явления Иисуса и началось великое противоборство святой простоты с дьявольской изощренностью.

Как в сущностном, так и в историческом порядке христианство определяется заповедью «будьте как дети». Можно сказать, что детская бесхитростность есть глупость мира сего, но мудрость мира горнего – однако и в этом мире святая простота неодолима, если к ней не прилипло никакой изощренности. Вот как описывает Вольфганг Гигерич, один из самых проницательных философов современности, ту психологическую и экзистенциальную революцию, которой ознаменовалось явление христианства:

«Анимизм, вера в духов и во всеобщую одушевленность природы была совсем не так наивна, как склонны думать большинство наших современников. Да, в лесах можно было услышать свирель Пана и пение его таинственной свиты. Возле жертвенников появлялись настоящие боги, изредка их можно было увидеть воочию. О богах знали даже женщины и дети, собственно, только их знание и было верой. Потому что юноши, проходя длительный обряд инициации, обретали страшное тайное знание: под масками богов на самом деле скрываются их отцы и старшие братья. Теперь и им самим столь же свято предстояло хранить эту тайну – взамен утраченной детской веры. Хранить, передавая ее из поколения в поколение; можно было бы сказать, «до скончания веков», но на самом деле – до появления христианства»[78].

Иисус устранил различия между посвященными и непосвященными, и ухищрения хранителей страшной тайны потеряли смысл. Истина оказалась теперь на стороне детской веры и слилась с ней: произошло то, чего не могли предусмотреть никакие хитросплетения разума. Незамысловатые притчи, простые, хотя и в высшей степени необычные наставления, истина, впервые принявшая форму факта, а не формулы, состоящей из вещих слов, – вот что составило арсенал принципиально новой, прежде невиданной и неслыханной веры. И против святой простоты оказались бессильны и риторическая изощренность эллинов и стойкость искушенных римлян, и традиционная мудрость (вкупе с магической техникой) «виртуозов языческих культов», как назвал их Макс Вебер. А ведь у тех же кельтских друидов хватало изощренных аргументов, да и театрализованные демонстрации оказывали свое проверенное воздействие на публику – но миссионеры с детскими душами и несокрушимой мужской волей вступали в любой спор и побеждали[79]. Ни до ни после того мир не знал столь длительной трехвековой битвы между хитростью и бесхитростностью. И воинство хитроумного Одиссея (в соответствии с определением Адорно и Хоркхаймера) было разбито и рассеяно апостольской ратью. Один из последующих крестовых походов вошел в историю под именем Крестового похода детей, однако все христианство в целом именно во времена его мобилизованности, во времена максимального прилива веры можно охарактеризовать как крестовый поход детей…

Как всегда бывает в истории, хитроумные взяли реванш. Слотердайк, безусловно, прав в том, что к концу XIV века формация цинического разума сомкнула свои ряды – так началась эпоха Возрождения, где уже и Одиссей мог сойти за простачка; наступило время, наиболее подходящее для писания трактатов под названием «Похвала глупости» (Эразм Роттердамский) или «Басня о пчелах» (Мандевиль). Наследники тех сиятельных циников и сегодня глубоко окопались в эшелонах власти, они по-прежнему контролируют командные высоты социальности. И им тоже европейская цивилизация обязана своими достижениями, которые как бы выковывались под колебания исторического маятника между святой простотой и дьявольской изощренностью. Правда, кажется, что последние три столетия были совсем неблагоприятны для простецов. Просвещение провозгласило культ науки, левая идея, органично связанная с Просвещением, поощряющая бдительность и гиперподозрительность (основной метод марксизма), кажется, окончательно отождествила наивность с невежеством – так что по мере угасания христианства как опыта веры святая простота все дальше отходит в область мифов и легенд.

Но в действительности не все так однозначно, и похоже, что хитроумие Одиссея в очередной раз перехитрило само себя.

Всмотримся в приключения науки и техники – техники Постава (Gestell), как называл ее Хайдеггер. Техника, будучи производной от хитрости разума и, собственно, самой хитростью разума в ее длительности и последовательности, выступает одновременно и как орудие демократизации сакрального, обеспечивающее широкий доступ к основной операции производства человеческого в человеке. Политическую демократизацию можно рассматривать уже как дополнение, как следствие свободного доступа каждого к обретению священной санкции.

Изначально наука возникла в ходе великой профанации эзотерического, но уже в XVII веке уполномоченные представители международной республики ученых, жрецы науки, пользуются не меньшим влиянием, чем маги Ассирии, и не меньшим почетом, чем семь мудрецов Эллады. Кеплер, Декарт, Гюйгенс предстают как желанные гости королевских особ. Они организуют свои священнодействия, именуемые теперь экспериментами (опытами), но во многом аналогичные эзотерическим обрядам, проводимым верховными жрецами языческих культов. Достаточно вспомнить опыты Фуко и Галилея, направленные на раскрытие тайн природы и увенчавшиеся полным успехом. Словом, хранители основ рационализма едва ли могли пожаловаться на недостаток престижа их профессии, во всяком случае, брахманы Индии примерно в это же время жаловались на забвение и невнимание гораздо чаще[80].

И все же два момента следует выделить особо: отсутствие у жрецов науки врожденной личной харизмы и равномерно высокий спрос на их продукцию со стороны всех сословий общества. Казалось (и до сих пор кажется), что среди применений науки нет ничего, что соответствовало бы модусу «всуе»: и опыты с мухами-дрозофилами, и ассоциативные эксперименты Юнга, и даже задачки из курса «занимательной физики» несут на себе отсвет священной санкции – ни одна предшествующая формация знания не могла обеспечить подобной фактоемкости.

Раскадровка знания по принципу фактичности есть, безусловно, самый компактный способ его хранения. Практика подтвердила, что устойчивость фактов на порядок превышает устойчивость любых других духовных конфигураций, например, пророчеств и заповедей, требующих периодического освежения в памяти. Но проблема воспроизведения объединяющего начала в человекоразмерной форме тем не менее существует и постоянно обостряется. Каждый из упомянутых представителей республики ученых был doctor universalis в сфере естествознания, и уже тогда это вызывало не меньшее восхищение, чем мнемотехнические и магические достижения хранителей донаучного знания. Сегодня представить себе подобную фигуру едва ли возможно, количество промежуточных звеньев все время увеличивается, и тем самым нарастает мистичность научного прогресса. Отстраненный наблюдатель, сумевший стряхнуть наваждение, время от времени задает себе вопрос: каким образом воспроизводятся знатоки бесчисленных технических know how, при том что образцы конечной техники становятся все более сложными, а их пользователи, скажем так, все более простыми?

Здесь словно высвечивается некое новое доказательство бытия Бога, основанное на несопоставимости двух потоков происходящего. Работают все телевизоры, мониторы, субмарины не сбиваются с курса, ракеты регулярно выводят на орбиту спутники. При этом, допустим, президент США ограничивает свой познавательный интерес сферой комиксов и бейсбола. Одно дело, когда дваждырожденные брахманы и живущие в лесах отшельники создают вокруг себя мистическую ауру. Они обладают особыми качествами, позволяющими сохранять сущее день за днем. Совсем другое – жрецы взлетающих ракет и движущихся эскалаторов. Где они? Неужели вот эти люди с бесцветными глазами бездонной пустоты, способные поддержать разговор лишь о бейсболе и медицинских страховках? Неужели они и есть знающие, знающие совокупное know how техники, хранители могущества, даже и не снившегося брахманам?