Дмитрий Лихачев - Раздумья Страница 34

Проблемы этики, нравственности в науке, норм поведения в научном коллективе очень важны и заслуживают специального разговора. Пока скажу одно: у себя в секторе древнерусской литературы Института русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский Дом) мы стремимся поддерживать атмосферу делового товарищества, творческого соревнования. Ту самую, при которой спор — явление нормальное. Именно эта атмосфера позволяет успешно работать вместе ученым со столь яркими индивидуальностями, как доктора филологических наук О. В. Творогов, написавший поразительную книгу о русских хронографах, А. М. Панченко, открывший целую школу стихотворцев XVII века, Л. А. Дмитриев — автор книги о первом издании «Слова о полку Игореве», ведущий интереснейшую работу над текстами житийной литературы. Ученый убедительно доказал, сколь сильное влияние фольклора испытал на себе этот «церковный» жанр, сколь глубоко впитал он народные этические и эстетические представления. Доктор филологических наук Р. П. Дмитриева выпустила замечательную книгу о древнерусской «Повести о Петре и Февронии», причем основательно «поправила» меня на ее страницах: я считал, что эта известная повесть относится к началу пятнадцатого века, а она решила, что это шестнадцатый, и даже установила имя автора — Ермолай Эразм.

Нет, не отвлеченную материю, представляющую сегодня лишь исторический интерес, являет собой древнерусская литература! Все, что связано с ней, обретает подчас самую современную остроту. Например, одно время на Западе получила хождение теория, согласно которой древнерусская культура была культурой «интеллектуального молчания». Это была оскорбительная для России теория, хотя, между прочим, первым ее выдвинул русский философ-эмигрант Г. П. Федотов. Но на Западе она нашла поддержку, и тому были свои объяснения. Архитектуру и живопись знали все: они существуют, они наглядны и не нуждаются в переводе. А литературу надо переводить, что весьма трудно. Еще менее, чем литература, была известна музыка. Но ведь все фресковые и иконописные изображения опирались на определенный литературный сюжет, музыка тоже опиралась на слово — она была прежде всего песней, хоровой или индивидуальной. И не безграмотные люди создавали бессмертные иконы и фрески — вспомните хотя бы новгородские берестяные грамоты или ярославскую живопись (среди ее сюжетов можно увидеть столько людей с книгами в руках, столько текстов, заключенных в живописные образы, — как ни в одной культуре мира!).

А если обратиться непосредственно к произведениям древнерусской литературы, мы обнаружим в ней такие черты, как глубокая эмоциональная и интеллектуальная насыщенность, истовая убежденность, стремление в сжатой форме ответить на коренные вопросы бытия, утвердить добро и справедливость. Эти черты перешли потом в творчество великих русских писателей XIX века — Толстого и Достоевского, они продолжаются и в советской литературе, вплоть до наших дней. Не буду называть отдельные имена: дело не в них, а в общей тенденции. Или, вернее, традиции. Так можно ли говорить о каком-то «интеллектуальном молчании», в атмосфере которого будто бы жили наши предки?

Есть и другая крайность — восприятие Древней Руси и ее культуры в идиллическом, приукрашенном свете. Восходящая, в конечном счете, к талантливым — не спорю! — стилизациям А. К. Толстого, эта традиция находит приверженцев и сегодня. Именно поэтому меня в свое время, как и еще ранее Н. Н. Асеева, порадовали стихи поэта Виктора Сосноры, который в своем обращении к миру Древней Руси разрушил привычные красивости, эти либерально-дворянские представления о социальном мире, якобы царившем в ту далекую эпоху. Поэт стремился увидеть Русь в живой плоти — страдающей или радующейся, борющейся, материально конкретной, часто грубой, чувственной, но неизменно жизнелюбивой. При этом общие представления о Киевской Руси в стихах Сосноры поразительно совпадают с тем, что дает нам в своей книге «Люди и нравы Древней Руси» советский историк Б. А. Романов. Это совпадение представлений поэта и историка не случайно. Оно обусловлено тем, что оба они — наши современники: советский поэт и советский историк. Материалистическое мировоззрение, исторический опыт позволили им одинаково истолковать Киевскую Русь, понять ее заботы.

Познать историческую истину, освободить ее от всякого рода легенд — как «черных», так и «розовых» — в этом я вижу важнейшую задачу, решаемую вместе с товарищами по работе, из которых многих я мог бы назвать своими учениками. Как, впрочем, и учителями, ибо все мы учимся друг у друга.

А кого я мог бы назвать своими учителями непосредственно? Здесь пришлось бы привести много имен. И не только университетских профессоров — таких, как В. М. Жирмунский, В. К. Мюллер, Д. И. Абрамович, В. Ф. Шишмарев, В. Е. Евгеньев-Максимов… Но и, скажем, школьный учитель словесности Леонид Владимирович Георг, которому я в наибольшей степени обязан выбором своей профессии. А рядом с ним, как это, может быть, ни удивительно — преподаватель гимнастики (как тогда говорили), который учил нас еще в гимназии Мая. Он играл с нами в игры, исподволь воспитывая умение общаться, жить в коллективе.

Меня спрашивают иногда: как я отношусь к исчезновению традиционных русских игр — таких, как лапта, бабки, рюхи? Но беда в том, что исчезают не только русские игры — исчезают игры вообще. Их заменяют танцы или то, что называется танцами. Между тем игра важна: она воспитывает социальность, умение держаться вместе. По вечерам в семье лучше иногда цифровое лото, чем монополия телевизора. В лото играли и взрослые, и дети. Так же, как и в крокет. На Севере долгими зимними вечерами вся семья пела. Это вроде бы о другом. Но хоровое пение — это не только эстетика. Оно нравственно объединяет семью. Вообще Русский Север всегда был хранителем замечательных народных традиций — прежде всего трудовых, но и бытовых, и праздничных тоже. Они создавали ритм жизни, сближали людей — не случайно меньше было тогда того, что сейчас называется «закомплексованностью». Жаль, что с оттоком населения из северных районов страны, а проще говоря, с обезлюдением их, многие из этих традиций забываются.

И все-таки тяга людей к общению, объединению, сопереживанию неувядаема! Пример тому — публичные выступления наших поэтов, их популярность. Казалось бы, зачем эти выступления в наш век всеобщей грамотности? Достал книжку, раскрыл журнал — и читай себе наедине с собой! Но услышать произведение в чтении автора, причем не обязательно новое произведение, а подчас и знакомое, а то и в особенности знакомое (недаром поэта просят: прочтите то-то и то-то!), — это, оказывается, совсем иное дело! Тут могут быть свои «приливы» и «отливы», но суть от этого не меняется. Недаром на Западе всегда удивляются умению большинства наших поэтов читать свои стихи, подкреплять слово пластикой. Это не пережиток, не атавизм «безграмотного» прошлого, как пытаются иногда представить, а живая народная традиция, которую нужно хранить и беречь. Кто мои любимые поэты, кого я люблю читать и слушать более всего? Затрудняюсь ответить — зависит от настроения, от внутреннего состояния: слава богу, поэтами наша страна небедна и сегодня. В свое время мне довелось слушать Асеева, Ахматову — их чтение помогало глубже понять их поэзию. По времени мог бы слышать Блока. До сих пор мучительно жалею, что не слышал. А понимать Маяковского меня научил великий чтец Яхонтов. Вот что значит звучащее слово!

Из современных поэтов мне по-особенному близок Арсений Тарковский — мне приходилось уже однажды писать о его поэзии как об удивительной чистоты врачевальном искусстве. И его манера чтения была под стать самим стихам: без установки на внешний эффект, строгая, тоже врачующая. А вот чтение Андрея Вознесенского, можно сказать, контрастно его стихам — взрывным, полным неожиданности: поэт читает завораживающе напевно, и в этом кажущемся противоречии есть свое обаяние.

К слову сказать, и ученому необходимо уметь находить общий язык с любой аудиторией: во время ли публичных выступлений, на страницах ли популярных книг. Иногда встречается пренебрежительное отношение к популяризаторской деятельности. Мне кажется, популяризаторская деятельность очень важна для самого ученого. Ибо она обязывает говорить и писать просто. Когда меня спрашивают, каким должен быть язык литературы — художественной или научной, я обычно отвечаю: простым, ясным. Иначе это не язык, он не выполняет своей основной функции. Простота концепции, допустим, в характеристике различных эпох — один из критериев ее истинности. А способность человека найти необходимую простую и ясную формулировку — один из критериев подлинной интеллигентности.

Об этом слове — интеллигентность, интеллигенция — много спорят. Думаю, что нельзя сводить дело к каким-то внешним признакам. Иногда, например, подлинная интеллигентность не в том, чтобы жадно схватить редкую книгу, а в том, чтобы воздержаться от ее приобретения, если знаешь, что для другого она может оказаться нужнее.