Брассай - Разговоры с Пикассо Страница 35

Все симпатии Пикассо уже на стороне доктора, и, пока он одевается, я рассказываю ему еще одну историю об этом экстравагантном персонаже: «Недавно этого целителя задержали и устроили ему в полицейской префектуре допрос с пристрастием. Через несколько часов задержанный начинает давать показания… Уверяет, что имеет диплом врача, и умоляет инспекторов не выдавать его “тайну”, иначе он растеряет всю свою клиентуру…»

Пикассо почти закончил свой туалет. И теперь колеблется между темно-бежевой шерстяной рубашкой и простой белой. Останавливает выбор на темной и надевает ее. Очередь за галстуком. У него их много, в основном они клетчатые, в горошек, в шашечку, белые с красным, черные с красным, синие с белым… Он всю жизнь очень любил свои галстуки и еще в Бато-Лавуар, по рассказу Фернанды, сложил в старую шляпную коробку те из них, с которыми ни за что не хотел расстаться. Я замечаю, что галстуки-бабочки, которым он отдавал предпочтение в период «светской жизни», почти совсем исчезли… И вообще, заметил ли кто-нибудь, что эти мотивы – горошек, клетка, шашечки – часто появляются и в его живописи? Или что в его одежде сочетание цветов галстука, рубашки, пиджака иногда напоминает фрагмент какого-нибудь из его полотен? Сегодня, по случаю светского приема, он повязывает роскошный бледно-голубой галстук в крупный белый горошек и после некоторого колебания, надевает шерстяную куртку. В конце концов, он у себя дома.[43]

Тем временем прихожая наполняется гостями. Марсель уже несколько раз поднимался наверх, чтобы объявить об этом хозяину. Наконец тот спускается. Я остаюсь наверху, чтобы сделать несколько фото. В мастерской появился еще один «сюжет»: два горшка с ростками помидоров, судя по всему, подарок. На длинных побегах почти без листьев начинают вызревать несколько плодов, меняющих цвет от зеленого к оранжевому. В мастерской уже появились рисунки и наброски гуашью с изображением этих растений.[44]

Когда я присоединяюсь к Пикассо, он оживленно беседует с окружившими его людьми. Если он ввязывается в разговор на тему, живо его интересующую, то остановить его невозможно.

ПИКАССО. …Но документальные источники разных эпох все насквозь фальшивы! Они представляют жизнь такой, какой ее «видели» художники! Всеми зрительными образами природы, которые есть в нашем распоряжении, мы обязаны художникам. И видим все это через их восприятие. Да уже одно это должно бы сделать эти картины подозрительными… Вы говорите об объективной реальности. Но что это такое – «объективная реальность»? Она не дает нам понятия ни о костюмах, ни о человеческих типах, ни о чем… Как раз этим утром, когда я брился, мне пришла в голову одна мысль. Вот она: объективную реальность надо тщательно сложить, как складывают простыню, и запереть в шкаф. Раз и навсегда…

Марсель сообщает мне, что перед домом, на тачке, меня ждет Эль Греко. Человек, который вез картину по Елисейским полям, через площадь Согласия, по набережным Сены вплоть до № 7 по нашей улице, вспотел от усилий и вытирает лоб. Сопровождавшая его госпожа М. М. тоже запыхалась. На тачке, укутанное в несколько слоев одеялами, лежит огромное полотно. Пронести его по узкой винтовой лестнице совершенно невозможно. Пикассо приказывает поднять картину через парадный вход, как, впрочем, и подобает принимать почетных гостей. Парень, который ее привез, госпожа М. М. и Марсель суетятся вокруг свертка, освобождая ценный груз от одеял и веревок. Дюжина уже собравшихся в мастерской гостей с интересом наблюдают за процессом. Наконец спадает последний покров…

Мое первое впечатление ужасно… Банальнейший религиозный сюжет: Христос в терновом венце томится на кресте. Лицо его, может, и напоминает манеру Эль Греко, но руки и драпировка прописаны плохо, а небо и крест – чересчур манерно. Вокруг картины воцарилось глубокое молчание, но это скорее ступор, чем катарсис. Все словно окаменели, никто не отваживается открыть рот. Пикассо надевает очки и подходит к полотну. И в этой тишине вдруг раздается зычный голос госпожи М. М.:

– Дамы и господа, перед вами одно из самых прекрасных произведений Эль Греко. Его владелец просил за него восемь миллионов – сущая безделица для такого шедевра. Он собирался продать его одному немецкому музею. Но немцы не любят Эль Греко и ненавидят Христа. Поэтому он согласен уступить его за четыре миллиона. Четыре миллиона! Почти даром…

Она разглагольствовала с обезоруживающей самоуверенностью, как экскурсовод перед толпой невежд. Пикассо слушал ее с веселым интересом: что бы о нем ни думали, он любил слушать чужое мнение и, скорее всего, не прервал бы ее так резко, если бы она не имела неосторожность произнести следующее:

– Это одно из самых прекрасных творений Эль Греко, господа, и это говорю вам не я. Это мнение директора музея Прадо…

Вот тут он взорвался.

ПИКАССО. Простите, мадам! Директор музея Прадо – это я! И я понимаю в этих вещах. Увы, да! На этот пост меня назначило правительство – правительство республиканцев. И я остаюсь директором; никто меня с этой должности не смещал. Мне приходилось читать кучи бумаг, меня ими буквально засыпали, закидывали письмами от моих «подчиненных». И они все выражали мне свое восхищение, свою преданность. А безопасность шедевров? Сколько хлопот с этим было, сколько неприятностей! И я ни разу не взял ни гроша из своего жалованья, весьма скудного кстати… К тому же мне выпало руководить музеем-фантомом: я был директором Прадо без его шедевров, поскольку их вывезли на хранение в Валанс.

И здесь он поворачивается к госпоже М. М.:

– Если вы хотите выслушать мнение директора музея Прадо, вот оно: да, это Эль Греко, самый прекрасный из всех «Эль Греко», которые художник делал по заказу церквей и монастырей… И если монашки из Святой Терезы или сиротки из Святой Урсулы попросили бы его пририсовать еще несколько слезинок, он бы охотно это сделал – по несколько песет за штуку… Жить-то надо… Но полотна Эль Греко от добрых монашек меня нимало не интересуют! Нет, смотрители музеев в Германии не такие идиоты, уж можете мне поверить! Если бы это был настоящий Эль Греко, они бы его купили, можно не сомневаться, даже с крестом, Христом и слезами…

Потом он просит Марселя поставить рядом с картиной натюрморт Матисса с апельсинами и бананами. Рассматривает и сравнивает оба полотна.

ПИКАССО. Решительно, мне больше нравится мой Матисс! И сюжет здесь не имеет никакого значения. Я оцениваю их только как живописные произведения. Этот Матисс все же нечто другое, чем этот Эль Греко!

Сабартес, стоящий рядом со мной, шепчет:

– Я не разделяю пристрастия Пикассо к его Матиссу. Как можно находить его прекрасным? Лично у меня от него волосы встают дыбом… Я никогда не испытывал ни малейшей симпатии к его творчеству…

Предупрежденный Пикассо по телефону о наличии Эль Греко на продажу, с улицы Мартиньяк прибегает Фабиани, преемник Воллара… Однако, рассмотрев картину, он тоже решительно отступается…

– Она интересует кого-нибудь? – спрашивает Пикассо. – Тогда пусть упаковывают!

И, пока картину укутывают во все покрывала и перевязывают веревками, спускают по парадной лестнице и несут через парадную дверь к тачке, Пикассо, сопровождая происходящее своим пронзительным, насмешливым хохотком, говорит присутствующим:

– Бедный Эль Греко! Ему решительно не везет… Никому-то он не нужен… К счастью, он видал и не такое. Его недавно открыли заново. Один испанский меценат купил две из его картин, что находились во Франции. Какие-то святые… И их пешком, на носилках, перенесли через Пиренеи, чтобы вернуть в Испанию. Это было еще в прошлом веке. Мне было лет двенадцать, но те, кто нес эти картины, – двое художников из Барселоны, с которыми я потом подружился, – рассказывали мне об этом странном паломничестве Эль Греко…

Кто-то спрашивает у Пикассо, как он сам познакомился с творчеством художника из Толедо.

ПИКАССО. Когда я впервые увидел его картины, они меня просто потрясли, и я решил отправиться в Толедо… Поездка тоже произвела на меня сильное впечатление… И то, что мои персонажи «голубого периода» имеют вытянутые силуэты, это, вероятно, его влияние…

Скоро полдень. Нахлынула новая волна посетителей. Сливки интеллигенции назначили друг другу свидание именно здесь. Пришел и Мишель Лейрис с женой Луизой – Зетта, как ее зовут близкие. Она – свояченица Канвейлера, и заведует его галереей. Даже в самые мрачные дни на улице Боеси, когда Пикассо, впав в тяжелейшую депрессию, отказывался видеть кого бы то ни было, супруги Лейрис всегда были желанными гостями…

Их новая квартира с окнами на Сену находится в двух шагах от мастерской Пикассо, на пятом этаже здания по набережной Гранд-Огюстен: именно там на днях состоялась «премьера» пьесы Пикассо «Желание, пойманное за хвост». Этот дивертисмент Пикассо написал в школьной тетрадке, в Руайяне, за четыре дня – с 14 по 17 января 1941 года. Он отпустил свою творческую мысль на волю в соответствии с принципом «автоматического письма» – некоего вербального транса, позволяющего свободно изливаться сновидениям, навязчивым идеям, невысказанным желаниям, странным сочетаниям мыслей и слов, каждодневным банальностям и всяческой чепухе. Юмор и неистощимая выдумка Пикассо нашли здесь свое выражение в чистом виде. Все, что занимало его в эти тоскливые дни в Руайяне, – тяжелая зима, немецкая оккупация, лишения, одиночество, подозрительность, радости постельные и застольные – все это стало движущей силой поступков его шутовских персонажей: Толстоступа, Лука, Закругленного Конца, Жирной Тревоги, Тощей Тревоги, Ватрушки и проч.[45]