Абдижамил Нурпеисов - Долг Страница 38

И с болью вдруг вспомнил недавний разговор аральских ребят, которые говорили, что... что, мол, Азим затеял женитьбу на ней и, объявив даже день свадьбы, потом ни с того ни с сего вдруг сам ее расстроил. «Выходит, правда?! — тонким комариком в голове звенела назойливая мысль. — Выходит, правда и то, что Азим будто бы решил жениться на какой-то своей сокурснице». Так оно позже и случилось. Но в тот роковой день, когда ты стоял на лестнице ЖенПИ рядом с Бакизат, во все это еще не верилось. «Не может быть...» — думал ты тогда. Бакизат, видимо поняв, о чем ты подумал, перестала теребить пуговицу, и на ее лице промелькнула какая-то тень беспокойства.

— Как... из дома письма получаешь? — спросил ее.

Бакизат молча кивнула. Надо было отвлечь ее от грустных мыслей, рассказать что-нибудь смешное и веселое, не то, казалось, вот-вот она разревется. Но не знал, о чем говорить. О чем?.. А ведь когда валяешься на железной койке в общежитии, в голове роятся одни красивые слова и возвышенные мысли... Надо же, а... Сейчас, в нужный момент, все разлетелись, как вспугнутые невесть чем воробьи. В голове до жути было пусто, и в растерянности ты беспомощно озирался вокруг. Не рассказать ли ей о тех суетливых птахах на ветках старого тополя, об их удивительном жизнелюбии... Но тут Бакизат чуть приметно усмехнулась:

— Ты что... скучаешь, небось, по аулу? — Она посмотрела на тебя долгим изучающим взглядом.

— Не знаю, почему… не могу что-то привыкнуть к городской суете. Понимаешь, шум, грохот, суматоха. Все куда-то спешат, бегут, толкаются. Всюду машины несутся косяками... Знаешь, иной раз прямо заткнул бы уши да закрыл глаза...

Чем больше ты, увлекаясь ходом своей неожиданно подвернувшейся мысли, говорил, тем удивленней она смотрела на тебя, видимо стараясь понять, вникнуть в состояние твоей души, которое, к ее огорчению, не укладывалось в голове никак.

— В прошлом году мама приезжала, и знаешь...

— Вон как?! А я и не слышала.

— Да, я никому не стал говорить... Показал ей город. Вроде самые лучшие места, красивые дома. А она, знаешь, на третий день видеть больше ничего не хотела. Чудной народ, говорит, эти горожане. И не лень было чертям камни на камни громоздить...

Бакизат расхохоталась. И смеялась так долго, от души, что под конец то ли в самом деле обессилела, то ли с умыслом повисла на твоем плече. И опять тебе показалось, будто все это происходит с тобою во сне. Она с трудом уняла смех, щеки ее порозовели, заблестели глаза. И ты весь расцвел, повеселел:

— А знаешь, что сказала мать перед отъездом?

— Интересно, ну... расскажи.

— Сынок, говорит, разве люди в этом городе не работают? Что они каждый день от зари до ночи мечутся по улицам как угорелые?!

С тех пор по всякому поводу пересказывая друзьям слова матери, ты всегда с особым удовольствием сам начинал смеяться первым. Однако, к удивлению, Бакизат на этот раз не поддержала тебя. Вдруг она стала скучной, серой, собираясь уходить, приподняла сумку с книгами, прижала было ее к груди, но вновь отпустила. Ты бросился к сумке в руках Бакизат.

— Не надо. Значит... ты нынче заканчиваешь?

— Да, с божьей помощью...

И, конечно, в аул подашься?

— Да, бог даст, в аул...

— Может, ты и женишься с божьей помощью?

— Ну, что ты...

— Почему же?! — Она взглянула на тебя открыто, и в глубине черных глаз появились столь знакомые тебе лукавые искорки. Тебе стало не по себе. Проклятие, уши, выдавая твое состояние, уже горели. Бакизат забавляло твое смущение.

— И маме твоей помощница нужна... Ведь так?

— Так-то оно так. Только...

— Ну, говори же? Что мешает тебе жениться?

Видно, так уж устроен мир, чтобы каждый перед кем-то непременно должен робеть. Сколько раз ты видел, как при встрече с Азимом дерзкая и самоуверенная с тобой Бакизат потерянно опускала глаза и начинала по-девчоночьи вертеть, ковырять носком туфли землю.

— Ничего... Тебя я сама оженю!

— К-ак?

— Очень просто.

— А... на ком? — невольно вырвалось у тебя. Голос прозвучал глухо, ты и сам себя едва расслышал.

— А разве мало девушек? — сказала она вроде бы игриво, но ты по голосу почувствовал, с каким трудом она совладала с внутренним своим волнением. — Ну, если... если уж... — она запнулась в смешке, посерьезнела, искоса глянула на тебя, помертвевшего, точно в ожидании приговора. И, толкнув тебя локтем, сказала совсем тихо: — Если нравлюсь... ну... ну женись на мне.

В ушах зашумело. И сердце запрыгало, забилось гулко» будто не в груди, а в голове, торопя кровь, оглушая.

— Жадигер... ты меня слышишь?

Да, слышал. Кивнул головой. Что-то грохнуло к ногам. Заныл в тесном ботинке большой палец, но ты уже не помнишь, почувствовал тогда боль или нет. Ты только увидел, что выпала сумка с книгами, которую перед этим взял из рук Бакизат. И, к твоему ужасу, все книги вывалились и покатились вниз по ступенькам. Но ты, ничего не предпринимая, к своему удивлению, был беспомощен и бессилен, как это бывает с человеком только во сне. Стоял, ждал, что будет дальше. Если Бакизат верна себе, то она выкинет еще какую-нибудь шутку. С нее станется. Раньше, как ни шутила и ни подтрунивала над тобой, однако такой бесцеремонной выходки она себе не позволяла. Видно, изобрела новый способ для своих насмешек; Не приведи аллах, взбредет в ее шальную голову какая-нибудь сумасбродная выходка... схватит озорства ради тебя за руку, не дав опомниться, хохоча, потащит за собой: «Ну что, миленок, может, сбегаем в загс?!» В ожидании очередного подвоха ты искоса бросил на нее взгляд. О боже, что с ней? Какая, однако, она бледная. И глаза из-под опущенных ресниц смотрят покорно и растерянно, будто вымаливая ответа на те слова, нарочно ли, невзначай ли сорвавшиеся с ее уст... Неужели так? Тогда как ты осмеливаешься так долго томить ее в ожидании ответа?! Ты был как невменяемый, толком не знал, не соображал, что делать, что говорить. Ты и позже мучился, вспоминая одни только свои неуклюжие и неуместные поступки, несуразные слова, загораясь растянутым на многие я многие годы стыдом.

— Ты это... серьезно... серьезно говоришь?

На Бакизат будто безразличие напало. Казалось, она и сама теперь не знала, всерьез это было сказано или в шутку. И у тебя мгновенно все померкло внутри. «Ну, конечно, с чего бы это было всерьез? Так, шутки ради, девичий каприз...» У Бакизат вздрагивали тонкие ноздри, будто ей не хватало воздуха. Бледность залила щеки. Глаза наполнились слезами.

— Ба-ки-зат, дорогая...

— A-а, дорогой?..

Ты видел, как на ее бледном лице проступало выражение решимости. И в открытом, устремленном на тебя взгляде не было теперь и тени той недавней грусти, мольбы, а было лишь спокойное терпеливое ожидание судьбы. Ты все это видел. И сердцем понял, что это означает. Все еще никак не веря своему невероятному, обрушившемуся вдруг с небес счастью, ты шагнул к ней, стоявшей на ступеньку выше, и, задыхаясь, с усилием проталкивая застрявшие в горле слова, как-то судорожно спросил:

— Ты ведь это вправду говоришь? Это правда ведь, да?! Правда?

Точно в отчаянии, она вскрикнула:

— Да, да, да! Правда!.. Пра-вда!..

И, задыхаясь злыми слезами, вдруг кулачками заколотила по твоей груди. Мелко, некрасиво задрожал подбородок, скривились губы. И в словах, вырвавшихся с этим криком, была и горечь, и боль, и стыд, и какое-то смятенное бессилие перед жизнью — но ты этого не услышал тогда толком... А потом... потом будто какой вихрь захлестнул тебя. Неведомая, где-то в тайниках твоего существа свернутая до поры до времени в тугую пружину молодая бесшабашная сила прорвалась вдруг, подхватила, понесла. И уж не понять было, что к чему, и лишь потом, после женитьбы на ней, ты дивился тому, каким исступлением сердца и ума могут оборачиваться порой человеческие чувства... Если бы мог ты в тот момент видеть себя со стороны! Как нелепо, почти дико расхохотался ты, вконец потеряв от радости голову. Как в следующее мгновение сграбастал ее грубо и неловко, подхватил, словно ребенка, на руки. И как опешила она, вырываясь, колотя тебя бессильными кулачками в грудь, в плечи, как умоляла: «Пусти! Пусти, сумасшедший! Увидят же!..» Но ты настолько ошалел от счастья, что не мог, да и не хотел сейчас ни слышать, ни видеть, ни тем более соображать... К добру ли было все это? Или к худу? Ты не уяснил себе толком. И уж никак не думалось об этом тогда. Ошеломленный, распираемый радостью, ты бросился, бессмысленно смеясь и все не отпуская ее, вверх по ступенькам, закружил ее на лестничной площадке, по-мальчишечьи затормошил... И здесь Бакизат вырвалась наконец из твоих объятий. Щеки ее разгорелись, запунцовели. Кое-как поправив прическу, оглянулась — не видел ли кто... Она не злилась. Не обижалась вовсе. Только с какой-то женской неуловимой, такой милой кокетливостью деланно нахмурилась и ладошкой мягко-мягко шлепнула по твоей руке. И было это, видно, божьим знаком, предопределившим и твою и ее судьбу...

Да, совместная ваша жизнь волею судеб началась, по существу, там, в том роковом весеннем дне, на середине лестницы, ведущей на второй этаж женского педагогического института, где вы, соприкасаясь руками, подбирали выпавшие из сумки учебники... С тех пор, сколько бы ты в поисках истока нынешних неурядиц ни перетряхивал свою незадавшуюся жизнь, тебе неизменно, со всеми наималейшими подробностями вспоминался именно этот день. И каждый раз с непроходящей горечью сознавал: всего, наверное, один лишь раз ты был желателен ей — той, которую сам любил всей своей неопытной, неловкой, но такой чистой и открытой душой. И было это именно тогда, именно там. И то лишь одно мгновение, будто между сном и явью, когда она ждала, сгорая от стыда, твоего ответа...