Виктор Ардов - Этюды к портретам Страница 39

И. М. Москвин был активен на эстраде. Но и здесь он не изменял себе. Рассказы Горбунова (иногда они называются сценками) и инсценированные рассказы А. П. Чехова— вот его репертуар.

Начнем с Горбунова. Повторяю: есть возможность на грампластинках прослушать в исполнении Ивана Михайловича кое-что из Горбунова. Например, знаменитая сцена «Бомба».

Нет надобности определять здесь творческий профиль популярнейшего из наших авторов и исполнителей эстрадного диалога (и монологов) И. Ф. Горбунова. Скажем только, что даже среди великих русских писателей прошлого актер Горбунов отличался удивительным проникновением в самый строй русской простонародной речи. Иные из его реплик-изречений, написанных от лица простолюдинов, сделались пословицами («Кажинный раз на эфтом месте», «От хорошей жизни не полетишь» и др.). Лаконичность, комизм и точная характерность произведений Горбунова позволили им надолго пережить автора, скончавшегося в конце прошлого века. О воздействии на современников исполнительства самого Горбунова есть много письменных и устных свидетельств. Среди таких записей — фразы из мемуаров Ф. И. Шаляпина, который пришел в восторг, услышав, сколь точно воспроизводит Горбунов действительность России.

Послушайте пластинку, на которой записан диалог Горбунова «Бомба». Интонации Ивана Михайловича выражают замысел и идею автора конгениально. Все тут есть — и невежественная похвальба «эрудицией» со стороны одногб собеседника, и дотошность в споре другого. И ехидные интонации вопрошающего и уклончивые ответы того «специалиста», который мало чего знает о «бонбе», однако авторитетно утверждает свою ученость…

Три рассказа Чехова дали возможность Москвину изобразить необычайно глубоко и точно трех персонажей, характерных для той эпохи. Общеизвестно, что новеллы Чехова легко превращать в произведения драматургические, ибо они сделаны столь лаконично и с таким прямым действием, что маленькие пьесы получаются из многих беллетристических сочинений этого великого писателя.

«Злоумышленник» построен как допрос следователем тупого мужичка, обвиняемого в отвинчивании гаек от железнодорожных рельсов. Следователь равнодушен и строго официален. Он, конечно, понимает, что перед ним не злоумышленник, а забитый человечишко, который даже не постигает толком, в чем его обвиняют. Роль следователя мягко и умно вел замечательный актер Художественного театра В. Ф. Грибунин. Однако надо сказать, что даровитый характерный артист этот по своей палитре был настолько отличен от Москвина, что и на спектаклях МХАТа, и в совместных выступлениях на эстраде Грибунин словно бы при- тушивал все краски собственной роли, если рядом с ним оказывался Москвин. Почему это происходило? Мне кажется, талант Москвина надо уподобить буйной живописи (допустим — Малявина), а Грибунин обладал дарованием гораздо более мягким. Его хочется сравнить с пастелью или акварелью… И конечно же, соседствуя с Москвиным, Грибунин проигрывал. Он знал «соотношение сил» своих и своего друга. И никогда не пытался состязаться с Иваном Михайловичем в темпераменте, нерве, как говорят актеры, и прочем…

Те, кто видели «Село Степанчиково», «Вишневый сад», «Горячее сердце», подтвердят сказанное выше: Грибунин играл сочно и ярко, пока на сцене не появлялся Москвин. А в чеховских миниатюрах Грибунин вел себя как резонер. Вот и следователя он играл спокойно и вяло. Это было уместно. В таком покое лучше сказывалась страшная машина правосудия, которая не вдается в истинную суть дела, а работает как тупой механизм, действующий на параграфах уставов и положений…

А Москвин стоял перед столом следователя, одетый в обычный костюм артиста на концерте. Но его проникновение в образ бестолкового поселянина было столь полным, что казалось, будто на нем мы видим лапти и онучи, «син- тетюревые» полубумажные штаны в полоску, выцветшую ситцевую рубашку с заплатами, а в руках — замасленный картузик… И такою обреченностью, такою грустью веяло от всего облика «подследственного», что, несмотря на безумно смешной текст, зрителям хотелось плакать. Невозможность довести до сознания следователя нехитрые соображения, которыми руководился этот заморыш, свинчивая с рельсов гайки для своей рыболовной сети в качестве грузил, — омрачена еще и предыдущим опытом «мужика»: он в прошлом немало перенес оскорблений, ущербов, несправедливостей от «господ»… Безукоризненно деревенское произношение всех слов и речений в репликах подследственного, настоящая тоска и раздражение его против притеснителей из «начальства» превращали сценку в некое крещендо истинной драмы. И когда следователь сообщал мужичку, что его сейчас возьмут под стражу, это звучало истинным финалом маленькой бытовой трагедии. Я не видел никого, кто мог бы лучше и значительнее Москвина сыграть данную сцену.

В «Канители» Чехова партнершей Москвина была Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина. Существенно здесь вот что: эта прекрасная артистка никогда не служила в Художественном театре. И тем не менее Москвин был прав, когда именно ей предложил исполнять роль глупой старухи, для которой составляет списки имен «за здравие» и «за упокой» дьячок в деревенской церкви. Отметим сперва, что Мария Михайловна — прирожденная москвичка, и в устной речи она была на уровне самого Москвина. Такого ясного, народного говора, такой мягкой простоты в интонациях и специфически московских ударениях я не слышал даже у корифеек Малого театра: эти прославленные артистки говорили на сцене и в жизни великолепно, однако им присуща некоторая аффектация «говора московской просвирни» (А. Пушкин); их орфоэпия была чрезмерно безукоризненной и подчас звучала напыщенно…

М. М. Блюменталь-Тамарина отличалась такою органичностью во всех ролях, что это казалось уже чудом: словно бы рампы не существовало. Добродушная, с ироничной лукавинкой старушка беседовала не с огромным залом театра, а лично с тобою — в каком бы ряду ты ни сидел… Артистка очень рано перешла на амплуа пожилых женщин. И в образе бестолковой молельщицы не вызывала сомнений: именно такими и были по сути старушки, которые давно уже простили себе полное отсутствие смысла и логики в своих поступках, думах, высказываниях. Привычную чушь в репликах завсегдатайки церковных служб Блюменталь-Тамарина подносила зрителям с интонацией такого убеждения в своем праве быть идиоткой!.. Вернее, с таким пренебрежением к тому, что кого-то может раздражать или огорчать ее глупость, что одно это вызывало уже смех у аудитории. А наряду с блестяще найденным тоном веселил еще зрителей и дивный чеховский текст!

Москвин здесь играл одного из тех полуинтеллигентов, которые у автора вызывали неизменное раздражение. Антон Павлович, пожалуй, резче, чем о какой-либо другой социальной категории, высказывался именно обо всех этих фельдшерах, конторщиках, дьячках, письмоводителях, околоточных, кондукторах, почтовых — чиновниках, парикмахерах, жандармах, приказчиках и т. п. Умного и деликатного писателя огорчала надменность, которую почти неотвратимо обретали полуинтеллигенты с ничтожными знаниями и навыками, присущими их нехитрым профессиям. В прежней России простолюдин, который хлебнул немного грамоты и добился места, возвышающего над породившей его средою, почти всегда вел себя кичливо и грубо по отношению к «нижестоящим» (как сказали бы теперь) лицом. Это не мешало, конечно, таким типам по-хамелеонски окрашивать в тона подхалимства свои реплики, обращенные к «вышестоящим».

Кстати, в кинофильме «Хамелеон» по рассказу Чехова И. М. Москвин играл роль околоточного Очумелова, то есть именно хамелеона, демонстрирующего весь спектр: от начальственной грубости до угодливости тем более страшной, что она совершается, так сказать, заочно, — ведь объекта столь бессовестного лакейства, то есть самого генерала на сцене (на экране, словом — на площади, где происходит действие рассказа), нету. Заочное холопство — это даже сильнее раболепства перед реальным лицом.

Играл Иван Михайлович околоточного блистательно.

Опять все было предельно достоверно. И привычка к своеволию, существовавшая у чинов царской полиции; и «чувство конъюнктуры», как сказали бы сейчас; и не то что грубость, а откровенное хамство; и та имитация офицерского шика, которая опять-таки свойственна была чинам полиции (помните, у Горького в пьесе «Последние» дочь полицмейстера говорит: «Ходят к нам полицейские и притворяются военными»?), — все это Москвин передавал виртуозно. Но я боюсь подробнее говорить о кнноролях нашего артиста, ибо и так уже мои заметки разрослись непозволительно.

Вернемся к сценке «Канитель». В этом диалоге, пожалуй, ведущая роль была у М. М. Блюменталь-Тамариной: ей принадлежали все самые смешные реплики. Это она своей тупостью вызывала смех зрителей. Разумеется, и дьячок— Москвин смешил, все более раздражаясь на идиотку, которая зря отнимает у него время, сбиваясь с толку поминутно. Вот тут-то и обнаруживалась артистическая дисциплина у ортодоксального ученика Станиславского и Немировича-Данченко: Иван Михайлович не стремился выйти на первое место во внимании публики. Он не мешал старухе получить свою долю успеха. В какой-то мере он вел себя так, как обычно вел себя в партнерстве с самим Москвиным Н. Ф. Грибунин.