Брассай - Разговоры с Пикассо Страница 44

Вторник 29 мая 1945

Приближается день моего вернисажа. В прошлое воскресенье я был у Превера. Он закончил стихотворение, посвященное моим рисункам, и читает его мне… В метро, перед тем как передать стихотворение издателю, я перечитываю этот фрагмент:

Легкие как деревьяОгромные как цветыОни возникают словно из туманаИз морока повседневностиИ бесстыдно предстаютВ своей необузданной свежестиВенеры прекраснозадые или Красотки с фероньеркамиПослушные девочки из Жуанвиль-ле-ПонЖенщины Эркюля или ГастонаБеглянки из тюрем ПиранезеОднажды, в день большого представления

Этим утром на двух тележках я отправляю свои рисунки в галерею, на Фобур-Сент-Оноре. Потом забегаю к Пикассо: мне хотелось его поблагодарить. По сути дела, это он был организатором моей выставки. Но он еще в постели… Сабартес занят одним деликатным делом… Второй после Божества хозяин этого огромного барака, каковым является логово Пикассо (Бато-Лавуар номер два), со своего командного пункта отдает приказания Марселю и Инес:

– Если придет барон Молле, ему надо сказать, что Пикассо ушел… Если придет американка, закройте ее в мастерской, чтобы она на него случайно не наткнулась… Но если же явится издатель Б., его надо тут же впустить: Пикассо его очень ждет…

А мне Сабартес объясняет:

– Тут одна американка, леди Эбдай, жаждет видеть Пикассо… Коллекционирует впечатления… И с ней – барон Молле, в качестве сопровождающего лица… Как и прочая такого рода публика, она ходит сюда, чтобы было о чем рассказать своим приятелям в Нью-Йорке. Чтобы они обзавидовались, когда она объявит: «Я только что из Европы. Там я видела Папу, посетила Помпеи, Эскуриал, Версаль и забежала к Пабло Пикассо…»

Во второй половине дня я размечаю в галерее, как следует развесить мои рисунки. Входит незнакомый человек. На лице – едва заметные усики, одет в габардиновое пальто, легкая фетровая шляпа надвинута на глаза. Он ходит между рисунками, разложенными прямо на паркете, и, обращаясь к молоденькой продавщице, говорит: «Я покупаю вот это…» Пьер Коль знакомит нас. Он называет имя посетителя: Дюнуайе де Сегонзак. Вскоре заходит еще кто-то и покупает два рисунка. Это г-н Блезо, очень известный собиратель книг. Выставка еще не открылась, а три экспоната уже проданы…

Среда 6 июня 1945

Очень солнечный день. Около полудня захожу на улицу Гранд-Огюстен, и Сабартес говорит мне:

– Пикассо занят. У него коллекционер, но, на случай если вы появитесь, он велел передать, чтобы вы его подождали…

Мы садимся в прихожей, и я читаю Сабартесу несколько пассажей из своего «Бистро-Табак», сборника высказываний, собранных мною в кафе летом 1943-го, когда Красная армия взяла Харьков.

Спускаются Пикассо с коллекционером. Это Роже Дютиёль. Я рад его видеть…

ДЮТИЁЛЬ. Мы только что говорили о вас… Пикассо показывал мне ваши рисунки. У него их столько, что хватит на целую выставку…

ПИКАССО. Причем постоянно действующую! Они мне нравятся, поэтому я показываю их всем…

Наряду с Андре Лефевром, Дугласом Купером, Мари Куттоли, банкиром Максом Пеллекье, Жанной Вальтер (г-жа Поль Гийом) и Жоржем Саллем, Дютиёль – один из крупнейших коллекционеров Франции, владелец большого собрания произведений Пикассо.

Старый холостяк, обладающий живым умом, Роже Дютиёль, как большинство других коллекционеров, настоящий маньяк. Самые прекрасные из его полотен не висят на стенах его квартиры, а свалены в помещении прачечной при его конторе… Любуясь ими лишь изредка, доставая их оттуда по одной, как это делают японцы, он, возможно, стремится к тому, чтобы этот ритуал всегда ощущался как праздник…

Дютиёль хочет видеть мои рисунки. Но когда я договаривался с ним о встрече, то не знал, что назначенный день станет историческим – днем перемирия после Второй мировой войны, а назначенный час – моментом, когда генерал де Голль произнесет свою знаменитую речь. Когда Дютиёль явился ко мне с молодым скульптором Марком Буссаком, моя квартира встретила их «Марсельезой», петардами, пушечной канонадой и мощным колокольным звоном всех парижских церквей – волнующий звуковой фон для нашего общения, транслируемый по радио и льющийся в окна, открытые навстречу великолепному весеннему дню…

«Недавно мы разговаривали с Пикассо о Дерене, – говорит Дютиёль. – Он находит, что Дерену не хватает смелости и свободы… Самому Пикассо, конечно, легко так говорить. Он может себе позволить любой прыжок, любой опасный взлет, потому что всегда сумеет приземлиться, как кошка, на все четыре лапы… А вот другие… Я понимаю их осторожность… Они рискуют разбиться в кровь, если попытаются вести себя так же дерзко и безоглядно, как он…»

ПИКАССО. Оставь мне еще на несколько дней твои рисунки. Я хочу сделать выбор в спокойной обстановке… Почему ты их продаешь?

Уже некоторое время Пикассо обращается ко мне на «ты»… Должен ли я последовать его примеру и говорить ему: «Пабло, ты знаешь?..» Смущает меня не разница в возрасте, составляющая два десятка лет, и не долгая привычка обращаться к нему на «вы» (он любит повторять: «Теперь, когда мы все сравнялись в возрасте…»), а пример тех, кто ему «тыкает», желая продемонстрировать свою к нему близость, зачастую весьма сомнительную. Пикассо и Канвейлер, которых связывала сорокалетняя дружба, говорили друг другу «вы». Что же до его имени, то мало кто из близких друзей называет его «Пабло». Сабартес говорит ему «Пикассо», а тот никогда не обращается к нему по имени – «Хаймс", а только «старик» или даже «малыш»…

Пятница 15 июня 1945

Сегодня вечером в Театре Сары Бернар состоится первый большой балетный спектакль с момента начала войны. Освобожденный Париж приходит в себя. Мы просыпаемся после ночи длиною в четыре года, и сегодняшний праздник – это в каком-то смысле и торжество вновь обретенной свободы. Месяц назад покончил с собой Гитлер, вермахт капитулировал… Здесь собрались все балетоманы и снобы, все парижские знаменитости – от графа Этьена де Бомон до Марлен Дитрих, от Жана Кокто до Пикассо… Лишь присутствие нескольких человек, одетых в форму цвета хаки, напоминает о том, что на Дальнем Востоке война еще продолжается…

Мы с Пикассо сидим рядом в партере: справа от меня – Жильберта, рядом с Пикассо – Дора Маар. Мы листаем роскошно изданную программку: занавес, расписанный Пикассо, рисунки Берара, Валентины Гюго, Майо, Люсьена Куто, фотографии моих декораций, танцоров и танцовщиц, участвующих в спектакле. Все последнее время я провел в нервной атмосфере улыбок и слез, изящных прыжков и подножек – таков мир балета: возбуждение на грани истерики. Я следил за репетициями сперва в балетной студии на бульваре Клиши, а потом на сцене, в огнях рампы, находясь в состоянии, близком к нервной горячке: так бывает всегда, когда готовишься представить публике свое «творение». Всю долгую ночь накануне премьеры я наблюдал, как Борис и Бебе то ссорятся, то мирятся, то раздражаются, то рыдают. Шикарный Ролан Пети, поигрывая выпуклыми мышцами, уверенно командует своей молодой, еще не сыгравшейся труппой, делая замечания Марине де Берг, Людмиле Чериной или Зизи Жанмэр, прекрасной и хрупкой, как статуэтка… «Нам оставался лишь пепел незабвенной птицы феникс, Сержа Дягилева, – читаем мы в предисловии Жана Кокто. – Но всем известны и сама легенда, и ее суть. Птица феникс погибла, чтобы восстать из пепла…» Тень Дягилева витает над залом, заполненным щедро одаренными, элегантными, восторженными и возбужденными людьми. Эта атмосфера, дрожь нетерпения, охватившая публику, немного напоминает обстановку, царившую некогда на русских балетах. Увидим ли мы снова тот чудесный сплав музыки, танца и изобразительного искусства?

Суета, порожденная балетными вечерами, общая работа с друзьями, посещения Бориса пробудили в Пикассо его старую страсть к танцу. Каждый раз, когда мы с ним виделись в эти дни, он расспрашивал меня о ходе репетиций, о танцовщиках, о моих декорациях… Внимательно следил за тем, как идет работа над росписью занавеса, вспоминал свои балеты: китайский фокусник, жонглеры из «Балаганчика», управители-гиганты, маленькая американская девочка. Вспоминал свой занавес, расписанный наездницами, арлекинами, гитаристами из розовой вселенной, и еще один – в стиле Гойи, исполненный для балета «Треуголка», где он изобразил арену корриды, женщин в мантильях и мужчин в плащах и сомбреро. Вспомнил также занавес и декорации к балету «Пульчинелла», сделанные им со Стравинским в Парижской опере, декорации к балету «Картина в стиле фламенко» Мануэля де Фалла, размещенные в интерьерах театра XIX века, в его ложах – красной, черной и золотой, занавес к балету «Меркурий» из «Парижских вечеров» с белым толстяком Арлекином и красным Пьеро… Возможно, он думал и о весне 1925-го, проведенной с Ольгой в Монте-Карло: это было время, когда его мыслями владели исключительно танцоры и танцовщицы…