Виктор Ардов - Этюды к портретам Страница 45

Только автор «Голода», такой внимательный к чудакам, к людям, надломленным жизнью, мог бы поведать нам обо всем. Но великому норвежцу этот старик нужен на пять минут, как эпизод в жизни его любимца — философа Карено. И потому так скупо автор рисует нам чучельника. Мы даже не знаем его имени… Но в исполнении Лужского горе (вернее даже, привычка к горю) звучало во всем облике чучельного мастера, окрашивало его голос и взгляд, манеры и жесты… Явственные приметы застарелых бед и новых неудач зримо присутствуют все время, пока старик находится на1 сцене. И вот, когда всмотришься в его печальные черты, лучше понимаешь, почему Гамсун делается резким, подчас даже крикливым, как только заведет речь о страшных, утомительных пустяках буржуазной цивилизации, которые связали людей по рукам и ногам, ослепили их, оглушили, отторгли от природы и естественных человеческих свойств, сделали трусливыми и робкими…

Мне кажется, что поведение на сцене Лужского — чучельника куда убедительнее выражает протест автора против всей мерзости окружающей его среды, чем перепев Ницше в сочинениях «бунтаря» Карено. В самом деле, если только внимательно следить за поведением чучельного мастера, вы через мгновение убеждаетесь, что перед вами--чудак. Очень важное и нужное понятие — чудак. Человек не совсем такой, как все. Чем-то увлеченный. Чему- то отдающий непомерно много времени и внимания.

О чудаках написано и будет написано очень много. И это понятно: на свете столько чудаков, что высказывалась мысль: все люди чудаки.

Но для нас существенно вот что: как, в какой тональности Лужский играет своего чудака? Ведь чудака можно изображать в плане беззаботной юморески. Можно с удивлением сообщать: каких только оригиналов не существует на свете!.. Можно говорить о том с раздражением или с эрудицией клинициста, давно уже разобравшего по рубрикам всех и всяческих чудаков.

А можно играть чудака с сочувствием, в его странностях видя и причины, приведшие к чудачеству, и следствия этого чудачества, то есть искривления нормальной человеческой психологии. Лужский шел по этому пути. И только такой путь соответствовал замыслу автора.

Становилось немного страшно: сдержанно и учтиво чучельный мастер говорил о своем ремесле как о страсти, поглотившей его до конца. А это явственно звучало в пятнадцати репликах первого выхода.

Вот фраза:

— Такая птица может затмить общество. Она стойт, как человек, и думает.

Лужский давал понять зрителям, что мастер пришел к этой замене человеческого общества чучелами в результате длинной и наполненной неудачами жизни. Что же нам сообщало об этом? Ничто и все. Весь «подтекст» пятнадцати реплик, многочисленных извинений и поклонов, печальной и въевшейся в старика вежливости. За этим звучало: лучше уж общаться и беседовать с чучелами, чем с моими согражданами, которые давят бедных людей в беспощадной и неустанной погоне за деньгами, положением, славой, женщинами и иными благами, котирующимися на нашей планете…

Но мало того. Чучельник сообщает, что набитая паклей шкура птицы может «в случае надобности» (!) говорить. И когда Элина высказывает пожелание приобрести именно говорящее чучело, он отвечает и грустно и примиренно водно и то же время:

— Научить их говорить по-человечески невозможно. Они издают только один какой-нибудь звук. Я так привык к ним, что могу придать этому звуку любой смысл. Тогда это доставляет очень много удовольствия.

Это самая длинная реплика старого мастера. Здесь он на секунду обнажает свою душу: уж очень близко к откровенным его мыслям подошла беседа. Старик не удержался и высказался.

В исполнении Лужского приведенные здесь слова звучали горестно. За ними видно было все: и годы неудач, "и одинокая старость, и шаткий заработок, и бессмысленное, по существу, ремесло, котороепришлось полюбить, потому что, если не любишь того, чем занимаешься, и не имеешь в жизни ничего кроме, то и вовсе нельзя существовать… И обреченность старика присутствовала в его речи.

Впрочем, в ремесле чучельника есть одна сторона, которая как-то примиряет с вознею в затхлой мастерской над скучными или противными материалами: над паклей, соломой, пенькой, проволокой, шкурами, шерстью и перьями. Сторона эта — создание суррогатов живой жизни. Из мертвых шкур или перьев, из пакли — и проволоки созидаются птицы и звери, которым можно придавать те или иные позы, выражающие гордость, независимость, ярость необузданного животного…

Вот где ключ ко всему! Раздавленный, взнузданный цивилизацией маленький человек, делая «гордых» соколов или свирепых волков, хотя бы в эти свои создания готов вкладывать мечты о том, чего не было в жизни, чего он не достиг… Помните неудачника — разжалованного лейтенанта в пьесе Ибсена «Дикая утка»? Он тоже держал у себя на чердаке лесную тварь — утку, и даже живую. Гибель хромой утки совпала с гибелью самого лейтенанта. Очень многозначительна эта перекличка в пьесах двух великих норвежских писателей: птицы — как символы свободы, слияния с природой, ухода от власти условностей в цивилизованном быту!

Но хозяйка дома Элина с нетерпением дослушала длинную речь мастера о том, что он любит беседовать со своими чучелами, умеющими издавать один звук. Она дает понять, что надо перейти к делу и уходить.

Чучельник снова замыкается в себе. Это почти незаметно, потому что и свой «монолог» он произносил крайне почтительно и сдержанно. Но тут он спохватился и еще больше сжался: неуместно было затруднять господ[4] болтовней… Еще три деловые фразы, и старик просит прощения за то, что обеспокоил своим появлением не вовремя. Он уходит…

Предвижу замечания: может быть, и не было всего того, о чем написано выше? Ведь это ход мыслей и ассоциаций автора этих строк. Согласен. Но я и пишу о моих впечатлениях. И я абсолютно убежден, что никто из сидевших в зале не прошел мимо эпизода с чучельником. Конечно, по-разному протекали чувства и идеи в головах у той тысячи человек, что сидели в театре. Но по наступившей внезапно особой тишине (хотя и до выхода на сцену В. В. Лужского никакого шума в зале не было), по этой тишине сочувствия, взволнованности, внимания, по благодарной тишине было ясно, что появление старого чучельника задело всю аудиторию.

Жаль, что Художественный театр отучил своих зрителей от аплодисментов на выход и уход исполнителя. Уверен, что Лужский покинул бы сцену при выражении большого удовлетворения его игрой…

В третьем действии чучельник приносит своего сокола. Но вышло так, что заказчица — Элина — отлучилась и сокола принимал сам Карено, ничего не знающий об этой затее. Его тревожит отсутствие денег, и подарок он воспринимает с этой точки зрения: ненужный расход. Напрасно старик говорит ему:

— Это одна из птиц, которые думают.

— Так, — вяло отвечает Карено.

— Но она ничего не говорит, — продолжает старик, понимая, что в этом доме его лучшему чучелу будет житься плохо.

И действительно: Карено не хочет повесить чучело на стену. Огорченный мастер позволяет себе заступиться за свою птицу:

— У нее распростерты крылья для полета. Это была лучшая птица в моей коллекции. Я ее показывал посетителям как образец. Разве она вам не нравится?

И такое огорчение звучит в голосе старика, что становится ясно: еще одна чувствительная неудача пришла к нему. Несущественно, что деньги за работу получены. Этот созидатель полетов на месте и бесед с немыми чучелами искренне считает, что его произведения открывают людям окно в забытый и недоступный простому человеку мир природы, где нет тысячи пут цивилизации, где пустяки не загоняют человека в душные клетки и на раз навсегда проторенные дороги — на работу и домой. На работу и домой.

Но сегодня мастер разговаривает с человеком, еще более глухим, чем его чучела. Карено настолько полон собственными мыслями и тревогами, что он не слышит, как запела душа старого мастера, когда он говорил о чудесных свойствах своего сокола. Философ отвечает сухо, хотя и вежливо (в том-то и дело, что теперь все стали вежливыми, и оттого нельзя больше жить!).

— Простите, будьте любезны положить туда птицу.

Старик снова потух… вступили в силу условные рефлексы вежливости, покорности, правила поведения с господами заказчиками (тем более деньги за сокола получены). Мастербыстро кладет птицу (ремарка Гамсуна) и кланяется.

Он замкнулся в себе — мастер, но явно сожалеет, что посмел раскрыть душу перед этим равнодушным господином. Ничего, — конечно, не вышло. Да и не могло выйти. Спасибо, еще, что изредка кто-то покупает чучела. Вот и супруга этого кандидата, очевидно против воли мужа, заплатила за сокола. Сокол доставлен на место. А будет ли он украшать стену и наводить обитателей дома на мысли о желанном «божьем мире» неба, лесов, полей и фиордов или будет валяться в кладовой, пока его не сожрет моль, — это уж не твое дело, старик. Сколько раз ты давал себе слово держаться в деловых рамках…