Диана Виньковецкая - Единицы времени Страница 5

Встреча со стихами Бродского была знаменательной не только для меня. «Бродский сразу спустил на воду броненосец — его видно издали, других можно было разглядеть в океане поэзии только через бинокль или подзорную трубу», — скажет писатель Давид Дар, в те времена влиятельный наставник молодых литераторов и поэтов. Загипнотизированные величием «Броненосца», отдельные лодки причаливали к берегу и больше никогда не выходили в плаванье. В юности почти все пишут стихи, но тот, кто осознавал выразительность языка Иосифа, разницу между собой и новым уровнем поэтической стихии, кто чувствовал высокие эстетические требования, которые выдвигались стихами Иосифа, кто не хотел быть потопленным, кто не хотел соревноваться, — для тех стихи переставали быть главным их занятием. «Почему ты перестал писать стихи?» — спросили одного геофизика–поэта в нашей экспедиции. «Бродский всех теперешних поэтов прикрыл большой крышкой, и под той крышкой я закончил свою поэтическую карьеру. От его стихов на вечере во ВНИГРИ я обалдел и понял: мне такие стихи не написать. Даже подражать ему невозможно. Одним словом, мне писать стихи мешает величие стихов Бродского».

В начале шестидесятых Иосиф дружил с геологом Сергеем Шульцем, сыном заведующего кафедрой геоморфологии С. С. Шульца, у которого я училась. Они обменивались литературой, журналами, фотокопиями, копировали интересные материалы из «Современных записок». Более четырех тысяч страниц журнала было ими перекопировано, помимо «Записок» они много чего еще перепечатывали: четырехтомник Ануя, пьесы Беккета, полного Т. С. Элиота. Сергей писал стихи, «некоторые — по оценке Иосифа — просто замечательные». Будучи в ссылке, Иосиф по строфам разобрал Сережины стихи, и «более глубокого понимания смыла написанного и звукового ряда мне не довелось слышать», — напишет Сергей об этом разборе. Но Сергей оставит серьезное занятие поэзией, поставит свою поэтическую лодочку на якорь. Он станет ученым, доктором наук, историком. Издаст несколько книг по истории архитектуры Санкт–Петербурга. И когда уже в девяностые годы мы встретились с Сергеем, он признался, что рядом с Иосифом не мог писать стихи — у него не было такой стихии поэзии, как у Иосифа. И в своем эссе о Бродском напишет, что «не встречал ни одного человека, в котором стихии поэзии, вдохновения и свободы, рвущейся из земных пут, было бы больше, чем ее было в Иосифе Бродском».

Друг юности Иосифа Яков Гордин тоже писал стихи. Он посвятил Якову Виньковецкому вдохновенный стих, даже с пророческими строчками: «...и в ересь впасть, и умереть ересиархом и изгоем». И вот, после того как совсем недавно был издан сборник стихов Якова Гордина «Памяти птицы», можно видеть, что он был одаренным поэтом, лучше других известных стихотворцев. Но если в юности встретишься с Иосифом и его стихами и понимаешь их как нечто значительное, то начинаешь сомневаться в своих опытах, и через какое‑то время сомнения побеждают поэзию. Яков стал историком, писателем, общественным деятелем.

Константин Азадовский, тоже давний друг Иосифа, литератор, переводчик с немецкого, тоже уклонился от соблазна писать стихи. Почему? «Трудно было писать рядом с Иосифом», — сказал он мне, восхищенной его переводами стихов Рильке.

Жаль или не жаль? Так они чувствовали, а правильно или нет? Они свое поэтическое вдохновение перенесли в другие занятия.

Теперь новые царят мысли. Новые соблазны. Новые жанры (шпионские и детективные не в счет). Другие властители дум. «Мир больше не тот, что был прежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот, кушетка и комбинация, соль острот». «Теперь всюду антенны, подростки, пни вместо деревьев...». В новые времена в момент догнали и обогнали Америку по производству макулатуры на душу населения. Издается, печатается, показывается все подряд. Магазины завалены. Натиск ширпотреба. Фантазии, восторги, доморощенные умозаключения, изощренная расхлябанность, будто не было никакой приличной литературы. Возникают какие‑то мнимые величины, выдвигаемые прессой и знатоками. Но так и должно быть — это свобода. А как тут разобраться, где свобода, а где своеволие — «все позволено»? Понятия добра и зла совсем перепутались, «удобного» внешнего врага вроде нет, и тут встречаемся с другим злом — внутри нас.

Старая структура еще не рухнула, советская кровь еще течет в наших жилах, и новые вливания мыслей и идей трудно смешиваются. Опустошенное сознание привыкло жить и думать по установившимся законам «великих принципов» и сопротивляется реформации своих мыслей. Особенно тяжело переходить от коллективного ощущения–сознания себя к индивидуальному. Сужу по себе. В великой постройке общего блага человек считал себя камушком. Ни блага, ни постройки. Остались одни камушки. «Потеря Я — это болезнь века» — так писала Надежда Мандельштам, и вот мы, потерянные камушки, в новый век начали обретать искать свое Я? А с чего начать? И где оно спряталось? И как обрести заново личность, если мы привыкли, что мы ни за что не отвечаем, а уж о душе и думать не думали?

Все строилось на лжи и было готово распасться в любой момент, как и произошло. «Бог сохранил не все, и фараоны пали». И в этом распаде, всем известно, не последнюю роль играла литература и поэзия. Как выразится Иосиф, его «доля тоже стала ингредиентом нового варева». Стихи колеблют весь жизненный уклад. Власти боялись стихов и правильно делали.

И хотя в опьянении свободой поэзия обесценилась и люди все больше смотрят в телевизор и в компьютер, порой даже кажется, что вообще скоро перестанут разговаривать, — это опьянение свободой или болезнь? Отсчет времени теперь другой — интернетный, перенасыщенный информацией, да и людей поприбавилось. «Того, что грядет, не остановить дверным замком».

Когда Иосиф Бродский вступал в должность поэта–лауреата США, он думал, что сможет чуть–чуть помочь распространению поэзии в Америке. Иосиф рекомендовал продавать недорогие сборники поэзии в аптеках, в супермаркетах, думая пробудить интерес людей к поэзии, хотел, чтобы антология американской поэзии лежала в тумбочках отелей рядом с Библией, надеясь, что это может быть осуществимо в Америке. «Я подхожу к своей работе в духе служения обществу, и никак иначе». Но Иосиф столкнулся с таким бюрократическим сопротивлением, что не остался на второй год — он был приглашен на два года работать в Библиотеке Конгресса — и оставил свои утопические мечты «служения обществу». «Форма умственного ускорения», «красота, воплощенная в словах» остаются для другого столетия, а пока толчком к массовому вдохновению являются соображения прибыли. И когда «перестроятся ряды конвоя, и начнется всадников разъезд»? И какие будут писать стихи в новом веке и какое будет мироощущение? А пока что, как всем видится, ничего не имеет большего будущего, чем денежные знаки. У человека в старости сжимаются чувства, исчезает вдохновение и усиливается интерес к заманчивой музыке звуков золота, а не к звукам поэзии. Может, так и у общества на закате все чувства и порывы обращаются к золоту, к деньгам и общество наслаждается своими миллионами в виде колонок цифр, а не строфами слов? Но наша русская демократия еще не такая старая, как американская, и у нас еще есть надежды «продлить поэтические сны в действительность». Хочется и помечтать, и утешиться пророчеством Иосифа о русском языке, что он «самое святое, что у нас есть», что в нем есть невероятный потенциал (что подтверждается математической теорией Леонида Перловского). И в будущем язык выведет Россию из тупика. И мы будем находиться в состоянии постоянного изумления перед своим языком, как делали наши далекие предки, «чтоб мир не захватили новички, коверкая сердца и падежи».

Наверное, это поэтическая иллюзия, что новое общество может излечиться от варварства поэзией и что можно основать государство на поэзии, разве что поэты будут стоять с ружьями.

Может, кто‑то будет озадачен моими сравнениями Иосифа Бродского и Якова Виньковецкого, один получил почетные степени, огромную популярность, увенчанную Нобелевской премией, а другой известен только узкому кругу друзей и почитателей, один просто приятель, а другой — моя судьба, но есть их общее воздействие на мою жизнь.

И в том и другом была исключительность личности, трагическое ощущение и эсхатологическое сознание. Оба были не способны на банальность. И были способны видеть других людей. Сейчас я только провожу близкие параллели; были и различия, о которых скажу позже.

Видение других — это редкий дар, особенно у мужчин, ослепленных своими мыслями, идеями, не открывающими окон для мира. Женщины рожают других людей и чутьем знают, что другие — «они» есть, и в женской половине рода человеческого меньше встречается мудаков, но и гениев тоже. «Если бы мужчины были менее поверхностны, вокруг себя все бы видели и человеческое сознание умело бы увязывать реальность — род человеческий бы вымер», — так серьезно шутит Перловский. Наверное, многие несчастья людей от закрытости друг от друга и полной зацикленности на себе. Человек «не должен быть очень несчастным и, главное, скрытным», — пишет Ахматова. А Иосиф сожалеет: «В этом гребаном мире писатели так эгоцентричны, что просто нечего читать». Представьте: все открылись! Перед концом света все начитались, и начитанные спускаются или поднимаются по своим местам.