Умберто Эко - О литературе. Эссе Страница 60

Зачем было отказываться от Константинова дара? Он гарантировал преемственность власти после заката империи, сохранял идею латинской культуры, давал какой-то ориентир, объяснял, на кого можно положиться среди вспышек резни, организуемых многочисленными претендентами на ложе Европы.

Зачем отказываться от историй Козьмы? В общем-то он был внимательным путешественником, старательным собирателем географических и исторических диковинок, а его идея плоской Земли выглядела с нарративной точки зрения вполне правдоподобной. Земля представлялась большим прямоугольником, ограниченным четырьмя огромными стенами, которые поддерживали два слоя небесной тверди: на первом сияли звезды, а в промежуточном пространстве или под сводом жили блаженные. Астрономические явления объяснялись наличием высокой горы на севере, которая, скрывая солнце, создавала ночь, а вклиниваясь между солнцем и солнечным светом, служила причиной затмений.

Как кто-то справедливо заметил, даже гипотезу полой Земли Тида сложно оспорить с точки зрения математиков девятнадцатого века, потому что можно было представить вогнутую поверхность вместо выгнутой и не найти существенной разницы.

Зачем было отказываться от истории розенкрейцеров, если она соответствовала ожиданиям своего времени? Не говоря уже о “Протоколах”, которые объясняли многие исторические события с точки зрения мирового заговора? Как напоминает нам Карл Поппер, “социальная теория заговора… близка теории общества Гомера. Гомер представлял себе власть богов таким образом, что все события, происходившие на поле битвы перед Троей, были для него лишь отражением разнообразных сговоров на Олимпе. Заговорщицкая теория общества является как раз одним из вариантов такого теизма, верой в богов, чьи капризы и прихоти управляют всеми событиями. Она устраняет Бога, а затем спрашивает: “Кто занимает Его место?” И его место занимают различные обладающие властью люди и группы – зловещие влиятельные группы, ответственные за угнетение и вообще за все зло, от которого мы страдаем”[139].

Зачем же считать абсурдной идею мирового заговора, если она прекрасно оправдывает провал наших замыслов или неожиданный поворот событий, помешавший их воплощению?

Ложные истории – это прежде всего легенды, а легенды, как и мифы, весьма убедительны. Сколько еще примеров можно вспомнить… Например, миф о Южной земле (Terra Australis), огромном континенте, занимающем всю территорию внутри полярного круга и большую часть Южного океана. Непоколебимая убежденность в существовании этого материка (подкрепленная многочисленными географическими картами, которые представляли шар с этакой гигантской шапкой на юге) три столетия подряд подвигала многочисленных мореплавателей из разных стран подряд на исследование южных морей и самой Антарктиды.

Что уж говорить про мечты об Эльдорадо и фонтане вечной молодости, которые вдохновили отважных героев на открытие двух Америк? Или о поисках призрачного философского камня, давших мощный стимул к развитию зарождающейся химии? А истории о флогистоне, о космическом эфире?

Забудем на минутку, что некоторые из этих ложных историй дали положительный эффект, а некоторые стали причиной ужасных или постыдных событий. Как бы то ни было, все давали какой-то результат, плохой или хороший. В их успехе нет ничего необъяснимого. Настоящая проблема в том, как мы ухитрились заменить их на другие, подчас не менее сомнительные истории, которые сегодня считаются истинными. Несколько лет назад в своем эссе о подложных документах и выдумках я пришел к выводу, что существуют определенные инструменты, как эмпирические, так и умозрительные, позволяющие установить, является ли исследуемый предмет фальшивкой. Но любое решение подобного вопроса, положительное или отрицательное, по умолчанию предполагает существование оригиналов – аутентичных, настоящих. Следовательно, серьезная когнитивная задача – доказать подлинность оригинала, а не фальшивость подделки.

Однако это вовсе не означает, будто критериев подлинности не существует, а истории, признанные ложными, и истории, принимаемые сегодня за правду, суть одно и то же, так как те и другие лежат в области художественного вымысла. Есть способ проверки, основанный на тщательной, коллективной, открытой работе того, что Чарльз Сандерс Пирс называл научным сообществом. Люди верят в работу этого сообщества и потому могут сейчас относительно спокойно сказать, что Вено Константиново – подделка, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, и что святой Фома как минимум знал, что она круглая.

Нет, нам просто надлежит учиться осторожности. Коль скоро мы осознаем, какое влияние оказывали на нашу историю фальшивки, то должны постоянно быть готовы к пересмотру понятий, принимаемых сегодня за истину, поскольку главный показатель мудрости общества – умение признавать собственные ошибки.

Несколько лет назад во Франции вышла книга Жана-Франсуа Готье под названием “Существует ли Вселенная?”. Хороший вопрос. А что, если Вселенная – такая же умозрительная конструкция, как космический эфир, как флогистон, как заговор сионских мудрецов?

В философском отношении аргументы Готье вполне состоятельны. Идея Вселенной как совокупности всех составляющих мира встречается еще в самых древних космографиях, космологиях и космогониях. Но возможно ли описать со стороны нечто, внутри чего мы сами находимся, не имея возможности выйти за пределы? Можно ли описать Вселенную геометрически, если вне ее нет пространства для проекции? Можно ли говорить о начале Вселенной, если понятие начала во времени должно соотноситься с часами, а Вселенная в лучшем случае – сама себе часы, которые нельзя сверить ни с какими часами вне ее? Можно ли сказать вслед за Эддингтоном, что “около сотни миллиардов звезд образуют галактику, около сотни миллиардов галактик – Вселенную”, спрашивает Готье, если галактика – наблюдаемый объект, а Вселенная – нет, так что здесь устанавливается непозволительная аналогия между двумя несоизмеримыми величинами? Можно ли постулировать Вселенную и потом изучать этот постулат эмпирическими средствами, как если бы он был объектом? Может ли существовать уникальный объект (уж наверняка самый уникальный из всех), особенность которого состояла бы в том, что он – только закон? А что, если теория Большого взрыва – такая же фантазия, как мнение одного гностика, считавшего, будто Вселенная возникла в результате ошибки неумелого Демиурга?

Когда-то мысль, что Солнце не вращается вокруг Земли, казалась такой же безумной и неприемлемой, какой сейчас нам кажется допущение, что Вселенная, возможно, вообще не существует. Именно поэтому имеет смысл сохранять ясное сознание и открытый для всего нового ум, даже когда научное сообщество постановит, что идея Вселенной – такая же иллюзия, как представления о плоской Земле или орден розенкрейцеров.

В сущности, первый долг образованного человека – это готовность каждый день заново переписывать мировую энциклопедию.

Как я пишу[140]

Начало, давным-давно

Как автор художественных произведений я довольно странный тип. На самом деле я начал писать рассказы и романы в возрасте между восьмью и пятнадцатью годами. Потом я бросил это дело, чтобы вернуться к нему почти пятидесятилетним мужем. До этой поры вызревшего бесстыдства я тридцать лет как бы стеснялся. Почему “как бы”? Объясню. Начнем по порядку, то есть, согласно моему повествовательному обычаю, вернемся на несколько шагов назад.

Как я начал писать романы? В детстве я брал тетрадь и оформлял титульный лист. Название будущего романа обычно звучало в духе какой-нибудь книжки Сальгари про пиратов. Сальгари служил мне литературным образцом – наряду с Жюлем Верном, Буссенаром и Луи Жаколио, которых в 1911–1921 годы печатали в “Иллюстрированном журнале путешествий и приключений на суше и на море” (спустя годы подборка выпусков журнала обнаружилась в подвале моего дома). Соответственно заголовки моих романов были примерно такими: “Бродяги Лабрадора”, “Рыба-призрак”. Внизу страницы я писал название издательства “Карандруч” (гибрид из слов “карандаш” и “ручка”). Затем я рисовал страниц на десять картинки в духе иллюстраций Делла Валле или Амато к пиратским романам Сальгари.

Выбор картинки определял историю, которую я мог по ней сочинить. После этого я приступал к первой главе. Но, пытаясь имитировать наборный текст, я писал печатными буквами, не позволяя себе никаких исправлений. Естественно, после нескольких страниц я выдыхался и бросал эту затею. Так, в те годы я оставался автором исключительно незаконченных больших романов.

Из этой коллекции, растерянной при переездах, у меня осталось только одно завершенное произведение неопределенного жанра. Однажды мне подарили большую тетрадь; на ее страницах с широкими фиолетовыми полями едва проступали расчерченные линейки. И тогда я задумал написать “Во имя Календаря”. На титульном листе тетради даже обозначена точная дата в принятом тогда формате: 1942 год, XXI год фашистской эры. Далее начинается дневник мага Пиримпимпино, первооткрывателя, колонизатора и реформатора острова Гьянда, находящегося в Северном Ледовитом океане. Жители этого острова поклоняются богу Календарю. Герой день за днем с документальной дотошностью описывает факты и (как я сказал бы сейчас) общественный уклад и обычаи своего народа, перемежая чисто дневниковые записи лирическими отступлениями или литературными упражнениями. Одна из записей – натуральный образчик футуристического рассказа: “Луиджи был славный парень. Отведав блюда из зайцев, он отправился на Латеранский рынок купить ближайшее прошедшее время. Но по дороге упал в гору и умер. Блестящий пример героизма и человеколюбия, он был оплакан телеграфными столбами”.