Абдижамил Нурпеисов - Долг Страница 65

— Жадигер... — остановила она тебя срывающимся голосом.

Ты с внезапной жалостью схватил было ее за руку, но она снова остановила тебя.

— Жадигер, нам надо бы решить...

— Решить?! Что еще?..

— Сам знаешь... Это касается не только нас двоих. У нас ведь...

Только теперь сквозь муку подняла она на тебя взгляд, и озноб охватил тебя: глаза ее точно пеплом взялись, застыли, в них была вся боль, вся тоска матери перед лицом судьбы. И ты понял ее, все понял.

— Дочка останется у моей мамы. Она ведь с пеленок с ней. А вот...

— Ты о сыне?

— Да...

— Можешь не беспокоиться. Ему от нас с тобой проку куда меньше, чем от бабушки. Ну, прощай!

— Прости меня...

Она стояла, будто ногами приросла к полу. С усилием наконец повернулась, сделала несколько шагов и остановилась. Постояла, как бы собираясь с силами, — говорить больше было не о чем. Наконец пошла. Пошла решительно. Без оглядки. Ты не шелохнулся. Почувствовал вдруг страшное желание закурить, затянуться, захлебнуться горьким, дерущим глаза и горло дымом. Ты не испытывал сейчас ни обиды, ни злобы. Только сжималась от жалости к ней грудь. Да, ты жалел ее. Вон ведь, дожила до зрелых бабьих лет и пустилась теперь в погоню за зыбким, во все времена неверным счастьем, словно несмышленое дитя за миражом. Да и где оно, счастье? И может ли оно быть вообще, и найдешь ли его, утешишь когда-нибудь душу, если так изболелась она и остались на ней незаживающие неизбывные, горестные зарубки?..

* * *

Вот и короткий зимний день клонился к вечеру. С неба, какой уже день хмурившегося, скупо падал редкий снежок. Все настойчивей напоминал о себе голод. Он вообще не мог сейчас припомнить, когда ел, где и что ел с тех пор, как вернулся с рыбаками с того берега моря. И вчера вернулся домой поздно, когда все спали. Без скрипа открыл дверь, снял верхнюю одежду и на цыпочках неслышно пробрался в детскую. Прилег на кроватку дочери. И вроде бы удалось на миг забыться сном. Только неудобно, неуютно было на крохотной кроватке; и, когда очнулся, голова раскалывалась и была тяжела. В сознании сразу всплыли вчерашние слова жены: «Ухожу от тебя!..» Сон как рукой сняло. Он быстро подобрал ноги под одеяло, по-детски свернулся. Но и под одеялом чувствовал холод нетопленой, брошеной комнаты и поспешно встал, зашарил руками по стене. В какую бы сторону ни протягивал руки, они ударялись обо что-то угловатое, жесткое, и он раздвинул шторы. За двойными рамами только-только обозначился чахлый зимний рассвет. По привычке он начал было торопливо одеваться: надел рубаху, натянул брюки — и тут осекся. Куда, собственно, спешить-то? Сел на кровать. Взгляд бесцельно блуждал по открывшейся в сером утреннем свете комнате. Еще вчера здесь, у окна, стоял крохотный письменный стол. По вечерам за столом готовила уроки его крохотная дочурка. А вот тут стоял крохотный ее шкафчик. А на стене над крохотной кроваткой висел крохотный коврик. До ниточки обобрала теща не только дочкину комнату — весь дом, все забрала, перевезла заблаговременно к себе. На голой стене теперь безобразно торчали одни ржавые гвозди.

По слухам, Бакизат и Азим уезжают сегодня. Его бывший дружок, оказывается, очень спешит. Все уже будто бы расписано по минутам... Сегодня намерены они добраться в поселок по ту сторону залива, где до недавнего времени был рыбозавод, заночевав там, на следующий день ранним рейсом должны вылететь в Аральск. Что же, пусть убираются восвояси. И поскорее!.. Нет у него никакого желания их видеть. Домой он пришел постольку поскольку — деваться больше некуда. И живет в полном неведении, не зная и не представляя, что творится дома, что, собственно, происходит за этими глухими стенами? И в каком состоянии сейчас его бедная мать? Гордая, независимая, так много на своем веку повидавшая женщина, должно быть, помертвела, когда узнала про намерение снохи покинуть дом...

Одинокий человек не заметил, как вздохнул. «С чего же все началось?» — стучал в голове назойливый вопрос. Отчего рушился очаг? Бакизат убеждена, что во всех своих несчастьях виноват он. И теща об этом неустанно твердит: «Удача человека, как и скакуна, испытывается в байге...» А он не переваривал состязаний. И был уверен, что жизнь человеческая уж никак не схожа со спортивной гонкой. Еще в то доброе время, когда море было в могуществе и силе и кишело рыбой, любой намек на соревнование с соседним колхозом его злил. Он думал совсем иначе: если работать не надрываясь, не ввязываясь в ненужный азарт, а с умом и сердцем, принимая во внимание местные условия и реальные ресурсу, то вполне можно идти в ногу со временем. Да, ты был уверен в этом, а сейчас стал сомневаться во всех своих прежних убеждениях, делах и поступках. Проснуться на кроватке дочери в покинутом женой доме вдруг оказалось столь невыносимо, что ты, наспех одевшись, быстрее выбрался на улицу. Ночью, оказывается, выпал снег и земля, вся запорошенная, промерзла до звона. Побелели во дворах крыши домов и сараев. Рыбаков, как и охотников, кормит утро. Случись это лет десять-пятнадцать назад, разве усидели бы сейчас они дома. О, нет, увидев, что выпал снег и окреп мороз, поднялись бы чуть свет, высыпали на улицу. Из конюшни вывели бы коней и запрягли в сани. Поскрипывая в раннем морозе полозьями, сани понеслись бы вовсю, обгоняя друг друга, к морю, предвкушая желанную добычу первого подледного лова. Куда только делось все это? Куда запропало... куда?!

Перед тем как войти в контору, ты еще раз окинул взглядом погруженный в сон аул. Где-то неподалеку подала голос собака и тут же умолкла. Снова воцарилась тишина. Зауре, видно, только что пришла. Наспех поправила на голове красный, с тонкими кистями платок, стала разглядывать в круглом, умещавшемся в ладошке зеркальце пунцовые с мороза щеки. Не сразу она заметила тебя, а заметив, торопливо вскочила и глянула впервые, будто распахнулась глазами тебе навстречу. Ты кивнул головой, поспешно прошел к себе. Торопливо прикрыл дверь, прошел к столу. Не зная, чем заняться, как унять сосущую тоску, посидел, навалившись грудью на стол, пустыми глазами оглядывая сумрачные стены.

Как, однако, быстро все переменилось... Совсем еще недавно в кабинете председателя колхоза с раннего утра бывало шумно, многолюдно. Рыбаки один за другим вваливались к тебе, толпились возле стола, хрипло и громко требовали что-то от молодого председателя. Иные горячие головы в возбуждении не стеснялись стучать по столу кулаками. И тогда ты больше всего опасался, что и без того расшатанный старый стол не выдержит их рыбацкого натиска, развалится к чертовой матери, и лишь просил: «Потише, братцы. Ну, пожалуйста, потише!..» Куда подевался тот беспокойный, охочий до работы люд? Куда?! Впору надрывным криком кричать: «Ау-у! Где вы, люди?» Кровь ударила в голову, и ты торопливо стиснул обеими руками виски... Никого, ни живой души. Зашла бы хоть она сейчас. Зашла бы, несмело прижимая к груди набитую бумагами желтую папку, глянула бы...

Рука твоя потянулась к кнопке. Не сразу ты нащупал ее, а когда наконец нашел, то от досады и раздражения нажал сильнее обычного, раза два-три кряду. И кто знает, что там испытала за дверью робкая девчонка, но ты сам вздрогнул от резкого звонка, тут же раздавшегося в приемной. И не успел исподлобья глянуть на дверь, как она уже выросла на пороге, поблескивая испуганными глазами на смуглом личике.

— Принеси, пожалуйста, эти... ну, что там есть, — тихо проронил ты.

Зауре понимающе кивнула. И через мгновение снова вошла, прижав к груди папку.

— Извини, Зауре... милая...

Она смешалась, не ответила. И только при выходе на мгновение замешкалась и с непосредственным, по-детски открытым удивлением и любопытством посмотрела на дюжего мужчину, вдруг заерзавшего, не зная куда себя деть от смущения. И то ли почудилось тебе, то ли в самом деле было так — но чему-то чуть усмехнулась... Оставшись один и все еще ежась от своей неловкости, ты начал было просматривать бумаги. Большая часть из них оказалась заявлениями рыбаков об увольнении с работы в связи с переездом. Многие из них были твоими сверстниками, с которыми рос с детства, играл, мечтал... Несколько заявлений было от почтенных стариков, которые еще вместе с твоим отцом выходили в одной лодке в море. Отъезд тех двадцати пяти семей стал чем-то вроде первой подвижки льда — теперь вот стронулись, сдвинулись с насиженного места и остальные. Ты не осмеливался задерживать или отговаривать кого-то, не хватало сил.

Открылась дверь, и вошли какие-то люди в зимней толстой одежде. Ты не поднимал глаз, сидел понуро и видел перед собой лишь три пары ног, обутых в истоптанные, с высокими голенищами рыбацкие сапоги. По обуви ты узнал человека, который стоял в середине, явно выделяясь среди двух напарников своими непомерно большими, обтерханными об лед и снег сапогами.

— Ну, слушаю!

— Жадигержан, заботы покоя не дают. Вот пришли.

— Говори, жезде. Слушаю.

— Тебя застать непросто. Тоже все где-то мотаешься...