Виктор Ардов - Этюды к портретам Страница 9

И, видно, очень велик наш поэт, если то, чем он дышит, о чем мечтает, про что думает — все это неотрывно связано с важнейшими событиями, устремлениями, надеждами его родины, его эпохи; если это задевает прошлое и уходит в будущее — подобно острому лучу прожектора, теряющемуся в лунной пелене далеких от земли туч…

Вот Маяковский говорит о своем творчестве:

…Мой стих дойдет

через хребты веков и через головы

поэтов и правительств…

И слушателям кажется естественным, что в центре открывшегося для них в стихах необычайного мира стоит фигура самого стихотворца. Все, что услышит, о чем помыслит теперь зрительный зал, идет от него, от поэта, и возвращается к нему. Это возможно лишь потому, что любой из слушателей видит, слышит, понимает, а еще бессознательно ощущает всем своим существом: перед ним стоит удивительно хороший человек. Как он талантлив! Какая у него величественная и ясная фантазия! Какой юмор — тонкий и мягкий, грозный и печальный! Как богато он умеет выразить все, что подсказывает ему воображение! Как легко и радостно слушается его могучая речь!

Все пленяет слушателя и во внешности человека, который шагает сейчас по эстраде, неторопливо двигая своими длинными руками: и раскаты неповторимого голоса, и своеобразные манеры, потому что даже в этих повадках есть и что-то значительное, из ряда вон выходящее. Они удивительно гармонируют с самой сокровенной сутью поэта. Если бы кто-нибудь сперва прочел стихи Маяковского, а потом встретил бы его в жизни, он узнал бы его мгновенно: до того Маяковский похож на самого себя. Даже фамилия, вызывающая у нас образ высокой башни, которая излучает свет на многие мили вокруг, даже «двухэтажное» его имя-отчество — ведь оно как холм, на котором стоит вечно движущийся и вечно светящий маяк, — даже эти чисто внешние признаки несут на себе выражение глубокой сущности поэта-гиганта, осветившего жизнь великой страны в годы великих ее дел и потрясений.

Рабочего

громады класса враг —

он враг и мой,

отъявленный и давний.

Велели нам

идти

под красный флаг

года труда

и дни недоеданий…—

говорит Маяковский. Но слушатели и без того знают, что Маяковский любит свой народ. Он не отделяет себя от своего народа, хотя по таланту и по всему тому, что завоевано двадцатилетним тяжелым трудом поэта, Маяковский рачительно возвышается над средним человеком, над любим из своих читателей… А вот слушатели понимают и Чествуют: поэт даже гордится тем, что он такой же, как все. И потребности у него те же. И желания. И стремления. Только рассказать об этом Маяковский умеет лучше всех в стране.

И очень скоро слушателям начинает казаться, что мир воистину такой, каким его видит Маяковский. Они думают и чувствуют заодно с поэтом. Волнуются его волнением. Смеются его смехом. Грустят его грустью. Самые флегматичные люди сжимают кулаки, когда их призывают к этому гневные строки стихов. Самые суровые готовы прослезиться, если они угадывают ничтожную царапину, нанесенную чуткой его душе. И все они угадывают — сегодняшние слушатели потому, что между ними и Маяковским нет даже расстояния, которое отделяет зрительный зал клуба от сцены. Это пространство исчезло при первых звуках голоса нашего поэта. Поэтому-то не могут не почувствовать слушатели и того, как велико волнение самого поэта. А это очень важно! Значит, перед залом стоит не хладнокровный исторгатель чужих восторгов. Значит, это не обман — волнующие слова стихов. И всякий из слушателей постигает полностью необычность, удивительную силу всех человеческих свойств Маяковского…

Не все в зале знают последнее и, вероятно, самое удивительное произведение Маяковского — «Первое вступление в поэму «Во весь голос». Вся палитра его мастерства раскрывается в его стихах. Вся история его творчества изложена здесь языком поэзии.

И когда Маяковский говорил:

И мне бы

строчить

романсы на вас,—

доходней оно и прелестней.

Но я себя

смирял,

становясь

на горло

собственной песне…—

люди, далекие от поэзии, вдруг поняли: как это тяжело для поэта — становиться на горло своей песне… В зрительном зале стало еще тише, хотя тишина была, как уже сказано, полнейшей.

Поразительная вещь — эта сверхтишина, появляющаяся, только когда все без исключения присутствующие взволнованы тем, что происходит перед ними. К такой тишине всю жизнь стремятся и ораторы, и поэты, и артисты. Только немногим, очень немногим дано хотя бы раз в жизни добиться этой тишины, которая, как ни странно, показывает предельную взволнованность всей массы людей, находящихся сейчас здесь…

Маяковский читал:

Мой стих

трудом

громаду лет прорвет

и явится

весомо,

грубо,

зримо,

как в наши дни

вошел водопровод,

сработанный

еще рабами Рима.

И в зале прошел чуть слышный шорох: как будто люди провели своими собственными ладонями по шершавой поверхности каменных громад, двадцать веков назад сложенных в многоярусные акведуки, и это словно дало возможность всем присутствующим явственно представить себе прочность и крепость поэтова слова…

Надо было в течение двадцати лет быть первым поэтом своей страны, чтобы иметь право сказать так, как сказал Маяковский:

…Парадом развернув

моих страниц войска,

я прохожу

по строчечному фронту…

Какую чистоту надо ощущать в общественной своей жизни, чтобы сметь произнести это посвящение:

…И все

поверх зубов вооруженные войска,

что двадцать лет в победах

пролетали,

до самого

последнего листка

я отдаю тебе,

планеты пролетарий.

Презрительно опустив книзу углы губ, поэт говорит:

Мне наплевать

на бронзы мпогопудье,

мне наплевать

на мраморную слизь.

Сочтемся славою —

ведь мы свои же люди,—

пускай нам

общим памятником будет построенный

в боях

социализм…

По быстрому и короткому движению, которое опять прошло по зрительному залу, начавшись в первом ряду и дойдя до последнего, можно понять: простые люди, никогда не читавшие Горация, не помнящие, что и наш Пушкин вслед за гордым римлянином утверждал неотъемлемое право великого поэта на памятник, — эти люди не колеблясь признали за Маяковским право от памятника отказаться. А ведь праву отказа от монумента должно предшествовать право на самый монумент!..

Маяковский кончил читать. Он опустил голову и подчеркнуто спокойной походкой направился к стулу — за пиджаком.

Аплодисментов не было. Была все та же сверхтишина, которая появилась в самом начале чтения. Если это возможно, тишина стала даже еще явственнее, еще глубже. Прошло примерно с минуту, когда начались рукоплескания. Надо ли говорить, что это была овация?

Опытные ораторы и артисты знают: вот такая пауза перед аплодисментами — она и есть высшая и, конечно, редчайшая степень успеха…

…Аплодисменты разбудили меня. В действительности аплодировали совсем не бурно. На деле было так: скучный лектор кончил свою беседу, и ему вяло хлопали. Все остальное мне только приснилось.

Впрочем, не все. Много лет тому назад, 25 февраля 1930 года, я слышал выступление Маяковского на открытии клуба работников искусств в Москве. Именно тогда он первый раз прочитал «Вступление в поэму «Во весь голос». И тогда все произошло почти как здесь описано. Лично я за всю мою жизнь не знаю впечатления от искусства более сильного, чем тогдашнее выступление Маяковского.

1957

МИХАИЛ БУЛГАКОВ

Михаил Афанасьевич Булгаков дебютировал в Москве как журналист, писал великолепные фельетоны и юмористические рассказы. Писатель И. А. Ильф, который работал с Михаилом Афанасьевичем в двадцатых годах в «Гудке», с восхищением отзывался о заметках, что давал в железнодорожную газету Булгаков. А Ильфа удивить было трудно. И понравиться ему — еще труднее: больно взыскателен был Илья Арнольдович. Но я помню, как Ильф со смехом пересказывал мне, через десять лет после папечатания, какие-то забавные сюжеты и выражения из произведений Булгакова, опубликованных в «Гудке».

Впоследствии вышли маленькие книжечки с фельетонами и юмористическими рассказами М. А. Булгакова. У меня есть две из них — и даже с авторскими надписями. Еще при жизни Михаила Афанасьевича я приобрел их у букиниста. Когда я попросил автора надписать мне их, помню — Булгаков был крайне удивлен, что я добыл его рассказы. На одной из книжек он написал: «Вы не человек, дорогой Виктор Ефимович, вы какой-то библиофил»; а другую брошюру он пометил очень забавно: «Этот труд я подписывать не намерен. М. Булгаков». Правда, на третьей своей книге — «Дьяволиада» (повести и рассказы) — Михаил Афанасьевич сделал такую теплую и лестную для меня надпись, что я не решаюсь ее воспроизводить…