Жан-Батист Дель Амо - Соль Страница 10

Жизни его отца, казалось, грозила опасность ежедневно, и море он отныне воспринимал только через слова Кола. Когда на прогулке они выходили на пляж, он не узнавал это бескрайнее море, лениво плещущееся у их ног. Он высматривал вдали стены воды, с которыми сталкивался Арман. Море было для него злой волной, живым существом на пересечении стихий и миров, в чреве которого плавали древние останки моряков. С тех пор он смирился с тем, что его отец – существо непроницаемое, или оправдал его герметизм опасностями моря, незаслуженно окружив его славой и трагедией.

Фанни

Когда она вышла из вагона, площадь Комедии показалась ей ослепительным простором. Трамвай прогрохотал за ее спиной. Ее отражение скользнуло по голубым металлическим бокам, и лицо смешалось с лицами оставшихся внутри пассажиров. Толпа несла ее к площади. Зажав под мышкой сумочку, Фанни пошла вперед по плитке и опустила темные очки, чтобы рассмотреть фасад театра, оживление на террасах кафе, где брумизаторы распыляли в воздух, на загорелые тела, молекулы воды. Фонтан с тремя грациями нежился, округлый и юный, на утреннем солнце.

По своему обыкновению Фанни отправилась бы на штурм центра города, но в этот день, едва она вышла из трамвая, утренняя жара пришибла ее, и она замерла, словно в ожидании кого-то, окруженная задевающими ее туристами, оглушенная шлепаньем сандалий и запахом крема для загара, который источали тела. Фанни больше не была уверена в цели своего приезда в Монпелье, и идея шарфика показалась ей пустой. Она вспомнила, как уходил Матье сегодня утром, вспомнила бойкот сына и почувствовала себя глубоко несчастной в центре города, как в театральном представлении, где ей не досталось никакой роли, кроме роли статистки. Солнце припекало кожу, притупляло чувства, ее пошатывало, мозг был окутан усталой и отупевшей плотью, а фасады все так же сверкали, и в каждом окне отражалось белое небо.

Вправду ли им надо ехать в Сет сегодня вечером? Представляя, как они придут к матери без Мартена и распад их брака станет виден всем, она приходила в ужас: неужели она будет выглядеть неудавшейся матерью и женой? Проблеск сознания толкнул ее на улицу Лож, в непрерывно текущую толпу. Фанни растворялась в человеческом море, но все же шла с трудом, словно таща за собой бремя своей семьи, на глазах у всех, у чужих людей, под их насмешками, под их судом. Она постаралась рассеять тягостное чувство и остановилась перед магазинами, разглядывая среди других женщин, иных с мужчинами или детьми, выставленную в витринах летнюю одежду. Ей мерещилось, что каждая из этих женщин скрывает то же бремя сожалений и потерь за пустыми словами и мимолетными взглядами. Фанни узнавала в них себе подобных и тотчас проникалась к ним нежностью; она чувствовала себя в безопасности, когда их руки соприкасались и глаза встречались перед манекенами. Они были рядом, разделяли краткую общность, пока поток прохожих не подхватит их снова.

Фанни вернулась на центральную улицу Жан-Мулен и ходила от магазина к магазину. Почему-то ей вспомнились годы, предшествовавшие рождению Жонаса, о которых она сохранила смутное воспоминание и даже не могла различить, память ли или фотографии и любительские фильмы отца рождали эти образы. Хроники ее детства застыли на манер снимков или картин, но стоило представить их, как возвращались запахи и ощущения. Мимо прошла женщина и, хоть она не имела ничего общего с Луизой ни в облике, ни в чертах, почему-то напомнила ей мать, совпав с воспоминанием, которое она о ней хранила: походка враскачку, наклон головы, манера держать руку под грудью, когда она смеялась. Так, образ матери тех лет был образом простого и непритязательного счастья, которому было достаточно присутствия двоих детей и мужа.

Она увидела ее в квартире, где они жили сначала, возле набережной, с вязанием в руках, и свет косо падал на нее из фрамуги, окутывая светлой изморосью. Увидела, как она прибирает волосы перед большим зеркалом, рассеянно скручивает их в узел одной рукой, другой поддерживая Альбена. Луиза никогда не была кокеткой и сохранила от своего крестьянского детства суровость черт и презрение к внешности. Но в праздничные вечера ей случалось румянить щеки, и лицо ее приобретало непривычный вид, неуклюже жеманный, почти вульгарный. Фанни нравился тогда запах лака для волос. Она увидела ее голой в ванной комнате, ее овальные груди, темные соски. Увидела преображенной в объятиях отца, который целовал ее посреди маленькой кухоньки. Наверно, случались и такие проблески, наверно, Арман не сразу стал тем непроницаемым человеком, которого знали они все. Фанни хранила эти лубочные картинки, в которых ее родители были любящей четой, жили чистыми надеждами и никогда, казалось, не могли докатиться до заурядной жизни и скудных недель. Когда же, подумалось ей, в какой момент детства возникла в ней нелюбовь к матери?

По улице Пти-Сен-Жан она вышла на площадь Сен-Рок, где церковь в своем ларчике из пористого камня ловила утренний свет. Хозяева бистро выносили столики на улицу, поднимали знамена зонтиков, и она прошла среди стульев, потом вдоль железной решетки, скрытой под жасмином. В те семь лет, что отделяли рождение Альбена от рождения Жонаса, Фанни знать не знала, насколько каждая из их жизней сталкивала Армана с тем, чем он быть не мог. Появление на свет детей закладывало основы семьи, но оно же одновременно предвещало ее распад. Арман не мог быть отцом, Фанни наконец это поняла. Нет, она не сомневалась, что он хотел этого, радовался, когда они родились, но знала теперь, что он был неспособен взять на себя эту роль. Как могла она описать Жонасу те годы, которых он не прожил, время, когда Альбен и она не боялись отца? Она почувствовала себя лживой и подлой, как бывало, когда она судила Армана, эту связь, которую не могла, но так хотела разорвать.

На улице Аржантери в тени фасадов прохлада немного успокоила ее, и Фанни постояла, держась одной рукой за стену, переводя дух и собираясь с мыслями. Город, казалось, возвел против нее какое-то невидимое препятствие, и она боролась, чтобы идти вперед. Отец, вспомнилось ей, уходил без всякого повода, оставляя Луизу с Жонасом, тогда новорожденным, и она, точно наяву, увидела младенца, спящего рядом с матерью на диване, и свет от телевизора – она выключала звук и смотрела картинки, как зыбь на стенах. Она сначала встревожилась, что Арман не вернулся с рыбной ловли, как обычно, потом не без оснований заподозрила, что он пьет и шляется по кафе Сета. Фанни представляла себе это так; Луиза же поверила в существование любовницы, когда он просыпался и выскальзывал в ночь. Что она знала? Никогда они об этом не говорили и никогда уже не поговорят. Каждая из них владела частицей Армана, на которую обе наложили обет молчания. Луиза не спала ночи напролет, и дети находили ее, вернувшись из школы, задремавшей на кровати, Жонас тихо лежал у нее под бочком. Когда уходы Армана стали привычным делом, она уцепилась за Жонаса, как будто должна была отныне жить только для него одного. Она стала холодна с Альбеном и Фанни. Не то чтобы равнодушна к ним, просто отдалилась, словно разочаровалась. Когда они обращались к ней, она отвечала с ленцой, удивляясь, что они здесь, а если один из них упрекал ее за это, повторяла, что Жонасу отдано все ее время и внимание, а они уже достаточно большие, чтобы это понимать. От того лета у Фанни осталось воспоминание о походе в порт. Она держалась за него, борясь с глухим молчанием, в котором замкнулся отец, и безразличием Луизы, с каждым днем все более ощутимым.

Она долго бродила по городу. Враждебность витрин держала ее на расстоянии, она рассеянно шла навстречу толпе, спешащей заполонить улицы и задержать ее. По улице Бра-де-Фер она вышла на улицу Лож, потом на площадь Жана Жореса. Проблеск воспоминания озарил новым светом одну прогулку по пляжу.

Они шли весной вдоль моря. Фанни обогнала мать и братьев, с каждым шагом разжигая свой гнев. Они ушли из дома на пляж; он казался ей негостеприимным под полутенью неба. Море, зеленое, местами бурое, таило сумрачные просторы, тени существ, поднимающихся из глубин. Фанни ненавидела мать за то, что та в очередной раз уступила настроениям Армана, его желанию вечно их вытеснять. Солнце пробивалось между двух туч, искрилось на поверхности волн, играло на море ртутными отсветами; поток становился чешуйчатым, словно покрытым селедочными спинками. Груды водорослей и топляка выкатывались на пляж. Песок вздувался полотнищем, потом с хлопком устремлялся к ним, распылялся в воздухе, окутывал дюны, побеги карпобротуса и тростника. Кроме них единственными людьми на пляже были мужчина с мальчуганом. По просьбе Альбена они расстелили на песке одеяло. Песчаный холмик повыше других защищал их от трамонтаны. Фанни взяла за ручку Жонаса и пошла за мальчиками к морю. На самом деле ей хотелось быть подальше от Луизы – ну почему ее мать никогда не воспротивится Арману? Почему она как будто соглашается с этим желанием не видеть их, в очередной раз забыть об их существовании? Иногда, если ему случалось нашлепать кого-то из детей, Луиза молила их о прощении. Стоило Арману отвернуться, как она юркала в их комнату, втянув голову в плечи, поджав губы, с видом пристыженной собаки, укравшей косточку; она гладила их головки и просила, умоляла перестать наконец плакать. А Фанни тогда горела желанием выгнать ее без жалости.