Майкл Каннингем - Дикий лебедь и другие сказки Страница 10

Во дворце сыграли свадьбу. Простая девушка, мельникова дочь в одночасье стала знаменитостью, теперь ее портрет украшал все на свете – от знамен до сувенирных кружек.

И выглядела она по-королевски. Сияющей белизне ее кожи и умному взгляду черных глаз позавидовала бы любая другая королева.

Через год, когда у королевы родился мальчик, ты отправился во дворец.

Да, разумеется, ты подумывал отступиться, но после ночей, прошедших за бессонными размышлениями о том, что ждет тебя впереди, сколь мучительнее будет впредь переживать привычные уже одиночество и безысходность (то один, то другой торговец пытались всучить тебе брелоки и медальоны с ее портретом, как если бы ты был как все, а не носил на груди под рубахой ее гранатовые бусы, а на пальце – ее серебряное колечко)…

Ты не можешь отступиться после того, как столько истязал себя за сковавшее по рукам и ногам уродство. До тех ночей за прялкой в подвале ни одна девушка не подпускала тебя достаточно близко, чтобы заметить твой ум, шарм и отзывчивость, чтобы понять, что ты мог бы быть и милым, и желанным – если б только не был…

Ни тетушка Фарфалия, ни древнейшие и почтеннейшие книги не дали тебе ни намека на способ карлику превратиться в статного красавца. Тетушка Фарфалия сообщила тебе чуть слышным, похожим скорее на хриплое дыхание голосом, что магия не всесильна, что из многовекового опыта достоверно известно: плоть подвластна недугам и тлену, но ни одному сколь угодно могущественному волшебнику не под силу привести ее в лучшие, нежели прежде, вид и состояние.

Ты отправляешься во дворец.

Получить высочайшую аудиенцию – дело нетрудное. По традиции – древней и столь прочно укоренившейся, что ни один король уже не дерзнет ее упразднить – каждую среду любой подданный имеет право явиться в тронный зал и подать прошение королевской чете.

В очереди ты не первый. Ты ждешь, пока полнотелая молодица жалуется на соседских ведьм: мол, из-за их шабашей ее, молодицы, козы вышагивают теперь на задних ногах, заходят в дом и совершенно по-хозяйски себя там ведут. Ты ждешь, пока какой-то старик высказывает возражения в связи с новым налогом на лиц, достигших восьмидесятилетнего возраста – с его помощью король накладывает руку на имущество, которое иначе должно было бы достаться наследникам.

Дожидаясь своей очереди, ты замечаешь, что королева тебя увидела.

Она будто создана, чтобы восседать на троне, и выглядит на нем в точности так, как изображают ее на плакатах, кружках и брелоках. Она тебя увидела, но даже бровью не повела. С привычным притворным вниманием она выслушивает женщину, чьи козы завели обыкновение усаживаться вместе со всей семьей за обеденный стол, внимает старику, не желающему при жизни расставаться с нажитым добром. Всем хорошо известно, что речи на королевских аудиенциях никому из просителей ни разу проку не принесли. И все равно люди приходят во дворец и хотят быть услышанными.

Пока ждешь, ты замечаешь среди придворных отца королевы, мельника (бывшего мельника) – в треуголке и с горностаем на плечах он взирает на череду просителей с брезгливостью вдовствующей кумушки; выражение превосходства и приторного благочестия не сходит теперь с лица недавнего банкрота, того, что в отчаянии поставил на карту жизнь собственной дочери и твоими стараньями сорвал куш.

Когда подходит твоя очередь, ты отвешиваешь королю с королевой поклон. Король, как это у него заведено, рассеянно кивает в ответ. Его голова словно бы высечена из мрамора. Из-под украшенного драгоценными каменьями венца смотрят ледяные синие глаза. Таким как сейчас, живым, он вполне мог бы возлечь вместо каменной фигуры на крышку собственного саркофага.

Ты говоришь:

– Моя королева, вы, полагаю, знаете, за чем я пришел.

Король неодобрительно смотрит на супругу. Судя по выражению лица, ему и в голову не приходит, что она может быть ни в чем не виновата. Ему просто интересно, что она натворила на этот раз.

Королева кивает. Что она при этом думает, сказать трудно. За минувший год она неплохо научилась принимать королевски непроницаемый вид, чего решительно не умела делать, когда он выпрядал для нее золото из соломы.

– Возьми взамен что-нибудь другое, – говорит королева.

Ничего другого тебе не нужно. Ты напоминаешь ей о вашем уговоре, который не намерен менять. Она смотрит на короля – при этом по лицу у нее, как у обычной мельниковой дочери, пробегает тревога.

Потом она поворачивается к тебе и говорит:

– Это как-то не по-людски, вам не кажется?

Ты дрогнул. Тебя раздирают противоречивые чувства. Ты понимаешь, в каком она сейчас положении. Ты желаешь ей добра. Ты в нее влюблен. Безнадежная истовость любви, видимо, и заставляет тебя стоять на своем, твердо отказывать ей – той, кто, с одной стороны, познала головокружительный успех, а с другой – согласилась на брак, сулящий в лучшем случае безразличие и грубость. Тебе нельзя так просто уступить и уйти восвояси. Нельзя подвергнуть себя такому унижению.

Ей же до тебя нет никакого дела. Ну да, ты как-то оказал ей услугу. Но ей даже неизвестно, как тебя зовут.

Эта мысль подсказывает тебе возможный компромисс.

Ты даешь ей три дня – в духе зацикленности ее супруга на том, чтобы всего было по три – на то, чтобы узнать твое имя. Если за три дня она отгадает, как тебя зовут, уговор отменяется.

А если не отгадает…

Вслух ты этого не произносишь, но если она не отгадает, ты взрастишь ее дитя на лесных полянах. Научишь ботаническим названиям растений и тайным именам зверей.

Ты преподашь ему искусство милосердия и терпения. И будешь узнавать в нем какие-то ее черты – огромные черные глаза или, быть может, слегка великоватый аристократический нос.

Королева согласно кивает. Король хмурится. Но вопросов – сейчас, когда перед ним вытянулась вереница подданных, – он задавать не может. Даже если он озадачен, чего-то не знает или чем-то уязвлен, никто не должен об этом догадываться.

Ты кланяешься, стараясь прямее держать спину, насколько это позволяет твой скрюченный позвоночник, и удаляешься из тронного зала.

Ты никогда не узнаешь, как поладили король с королевой, когда остались наедине. Тебе хотелось бы верить, что она во всем созналась, но настояла на необходимости держать слово. А может быть, чем черт не шутит, даже поставила тебе в заслугу данную ей отсрочку.

Но при всем при том она, скорее всего, напугана. С какой бы стати супругу, который поверил, будто она сама взяла и перепряла солому в золото, прощать ей обман. К тому же теперь, когда на свет явился наследник мужского пола и, соответственно, дальше уже король спокойно обойдется без нее. Значит, припертая к стенке, она запросто могла сочинить историю про чары и заклятия и взвалить всю вину на тебя, мелкого нечистого духа.

Но даже если так, ты не находишь в себе сил на нее разозлиться. Ты не можешь запретить себе переживать за нее, желать ей выбраться из ловушки, в которую она сама себя загнала.

Это, выходит, и есть любовь – то, чего ты так долго был лишен. Эта вот ярость напополам с проникновенным сочувствием, это необоримое желание в одно и то же время восторгаться человеком и одерживать над ним верх.

Вот бы это не было так приятно, думаешь ты. Или хотя бы не приятнее, чем есть на самом деле.

Королева рассылает по всему королевству гонцов с приказом разузнать твое имя. Но ты-то знаешь, что все это зря. Твое жилище устроено в корнях дерева в таком дремучем лесу, что до него отродясь не добрался ни один странник, ни один бродяга. У тебя нет друзей, а родственники живут мало того что в страшно далеких краях, но еще и в местах уединенных и труднодоступных (тетушка Фарфалия, например, – чтобы попасть в ее крошечный грот, надо проплыть полсотни футов под водой). Ты не значишься ни в каких реестрах. Ты ни разу в жизни ничего не подписывал.

На следующий день ты снова приходишь во дворец, и через день – тоже. Ты видишь, как кровожадно хмурится король (чего, интересно, она ему наговорила?), пока королева судорожно перебирает варианты.

Альтал? Борин? Кассий? Седрик? Дестрин? Фендрэль? Адриан? Гэвин? Грегори? Лейф? Мерек? Роуэн? Рульф? Сейдон? Тибальд? Сальвадор? Зейн?

Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет и нет.

До поры до времени все складывается прекрасно.

Пока вечером второго дня ты не совершаешь роковую ошибку. Потом ты будешь спрашивать себя: и зачем только я развел перед домом-деревом огонь, зачем плясал вокруг него и пел ту дурацкую песенку? А тогда ты не ждал беды, был весел и беспечен. Сидел у себя в гостиной, раздумывал, куда поставить колыбельку и кто научит тебя пеленать младенца, представлял себе его личико, когда он посмотрит на тебя и скажет: «Отец».

Переполненный переживаниями, ты не мог усидеть дома. Тебе было тесно в четырех стенах. Ты устремился в ночную лесную тьму, звенящую от стрекота насекомых и оглашаемую дальним уханьем сов. Ты разжег костер. Налил и выпил пинту эля, потом еще одну.