Стивен Роули - Лили и осьминог Страница 11

Я смотрю на Джеффри, тот снова заявляет:

– Я не могу принять это решение за тебя, – но на этот раз добавляет: – Но поддержку тебя, что бы ты ни выбрал.

Я гляжу на врача. В ушах гулко стучит сердце. В смотровой жарко и пахнет лекарствами. Флюоресцентная лампа сердито мигает, требуя замены. У меня кружится голова, но не от ошеломляющих мыслей, а от адреналина. Прямо сейчас – вот когда я должен начать принимать решения. Пришло мое время.

Я вытягиваюсь во весь рост, опускаю руки по швам, и на этот раз сам властным тоном отдаю приказ:

– Оперируйте.

Еще поднимем чашу за счастье прежних дней

Мы уезжаем из ветеринарной больницы сразу же, как только я даю согласие на операцию. Об этом нас настойчиво просят. Наступает новогодняя ночь, в больнице не хватает персонала, тратить свои и без того скудные ресурсы, успокаивая впавшего в истерику клиента в приемной, они не хотят. Если операция пройдет успешно, им вовсе незачем слушать, как я требую впустить меня к Лили или разрешить побыть неподалеку, пока она не придет в себя. А я бы обязательно потребовал. Как Ширли Маклейн в «Языке нежности»: «Уже одиннадцатый час. Моей дочери больно. Не понимаю, почему она должна терпеть эту боль. Ей требовалось только продержаться до десяти, а сейчас УЖЕ ОДИННАДЦАТЫЙ ЧАС! Моей дочери больно, можете вы это понять или нет? СДЕЛАЙТЕ МОЕЙ ДОЧЕРИ УКОЛ!» А если операция окажется неудачной, видимо, им не хочется, чтобы в приемной разыгрался скандал.

И мы отправляемся домой. Джеффри останавливается у китайского ресторана, чтобы прихватить еды, я остаюсь в машине и звоню Тренту. Он уже где-то празднует Новый год, я не могу передать всю тяжесть случившегося, злюсь и отключаюсь. Один в машине, почти не задумываясь, я звоню маме. Пока в трубке звучат гудки, я думаю о том, что каждый разговор с ней кажется незавершенным. О том, как мы ходим вокруг да около, но никогда не переходим к сути. Получится ли завершенным этот разговор? Почему я до сих пор нуждаюсь в матери? Едва услышав ее голос, я заливаюсь слезами и ненавижу себя за это, потому что если даже от нее я не дождусь того, что мне нужно, зачем тогда вообще звонить, когда мне нужна поддержка.

– Ну конечно, ты расстроен, она ведь твоя малышка.

М-да? Меня удивляет не сочувствие, а вот это ее «конечно». В моем детстве у нас было четыре собаки. Не одновременно, а одна за другой, за более чем восемнадцать лет. И ни одна из них не была для моей матери малышкой: ей вполне хватало и двух человеческих детей. Это «конечно» – все, что мне требуется, меня сразу перестает мучать стыд. Конечно, я расстроен. Конечно, я растерян. Конечно, я сам не свой. Ведь она моя малышка. Даже моя мама это понимает.

Когда мы заканчиваем разговор, я звоню Мередит. Было непросто в разговоре с мамой не проболтаться, не объяснить, что отчасти мой стресс объясняется свадьбой, но я не выдал Мередит.

Мередит – воплощенное сочувствие.

– Мы поменяем вам рейс, будем ждать наготове, и вы вернетесь сразу после церемонии – только скажи, и мы сделаем все, что понадобится. И конечно, возместим вам все расходы, – я слушаю голос Мередит, и мне становится легче. – Но если возможность все-таки есть, пожалуйста, приезжайте.

Я вяло ковыряюсь в «курятине генерала Цзо» и паровых пельменях, но аппетит не возбуждает ничто, кроме водки. Мы собирались на вечеринку, которую устраивают наши соседи по дуплексу, живущие наверху; но теперь я отправляю Джеффри к ним, передать наши извинения. Глухой шум вечеринки не смолкает, временами отчетливо слышится смех, напоминая, что за пределами нашей тревоги жизнь продолжается, что часы отсчитывают секунды, отмечая конец старого года и начало нового.

А у нас в доме время остановилось. Кажется, работает телевизор, включен канал НВО. Но даже на нем сюжет разворачивается еле-еле.

Пока не звонит телефон.

Я даже не замечаю, как хватаю трубку, и спохватываюсь, лишь когда у меня в ухе слышится голос врача.

– Лили перенесла операцию нормально, – от облегчения меня чуть не вывернуло насухую. – Миелограмма показала спинальную компрессию в области десятого-двенадцатого грудного позвонков. Мы сделали операцию сразу же и провели гемиламинэктомию в этой области.

Я киваю, будто мне понятно, что именно все это означает. Киваю собеседнице, которая не видит меня, пытаюсь слушать и мысленно повторяю, что все прошло успешно. Потом силюсь повторить слово «гемиламинэктомия», и оно получается у меня, как у ребенка, впервые выговаривающего «алюминий»: «алю-ними-мини-ний».

– Если коротко, мы сделали разрез, чтобы открыть доступ к позвоночнику, обнажили его и извлекли межпозвоночную грыжу.

Извлекли – и что с ней было дальше?

– Лили перенесла операцию без осложнений и благополучно вышла из наркоза.

Благополучно. Как будто наркозы, миелограммы, обнажение позвоночника, и «алю-ними-мини-ниевые» операции – обычное житейское дело.

– А она может… операция пошла успешно?

Я вдруг понимаю, что стою навытяжку, будто врач вошла к нам в гостиную. Как я вставал, я не помню, но теперь я на ногах, не знаю, на что смотреть и куда девать свободную руку. Именно этих вестей я и ждал, но почему-то я холоден, как лед, тепло водки отхлынуло от моих конечностей.

– У животных, страдающих от повреждений такого типа, максимум неврологических улучшений наблюдается в первые три месяца после операции. Некоторые улучшения вы заметите сразу же, но не отчаивайтесь, если выздоровление Лили поначалу будет медленным. Лично мой прогноз – осторожно-оптимистический.

– Осторожно-оптимистический – это…

Сверху доносится взрыв смеха, и я кидаю в потолок убийственный взгляд.

– Осторожно-оптимистический – это значит, что она поправится.

– Полностью?

– Прогноз осторожно-оптимистический.

Хватит повторять одно и то же! ОНА БУДЕТ ХОДИТЬ?!

– Нам понадобится подержать ее у себя ближайшие семьдесят два часа, чтобы последить за первым этапом выздоровления и выяснить, нет ли признаков осложнений. Завтра мы закрываемся на Новый год, значит, вы можете навестить ее послезавтра, если пожелаете. Но ненадолго. Ей не стоит перевозбуждаться. Или можете приехать еще через день и сразу забрать ее домой.

– Спасибо, доктор.

– Работать с Лили было удовольствием для нас.

Она не понимает, что я пытаюсь выразить.

– Нет, – и я повторяю со значением: – Спасибо вам.

Повесив трубку, я обессиленно падаю на диван и передаю Джеффри все, что только что узнал – и когда можно проведать Лили, и когда можно забрать ее домой.

Он смотрит на меня, явно не зная, что сказать.

– Видимо, теперь мы едем на свадьбу.

Восемь случаев, когда я был трусом

1. Когда мне было пять лет, отец велел мне ходить, как полагается мужчинам, и мне сразу стало так стыдно, что я послушался.

2. Когда в седьмом классе тот всеобщий любимчик с французской фамилией назвал меня педиком, а я, вместо того, чтобы постоять за себя, думал о том, как это звучало бы по-французски («педИк» – с ударением на «и») и мечтал провалиться сквозь пол.

3. Когда мои родители развелись и кто-нибудь спрашивал меня об этом, а я притворялся, что рад.

4. Когда тот парень из старших классов сделал мне минет, а потом я сказал ему: это еще ничего не значит, и хоть он гей, мне моя гетеросексуальность не мешает.

5. Когда я решил выбрать специальностью не литературное творчество, а более масштабную и безликую «коммуникацию» – ради надежности.

6. Когда в конце одних отношений я держался так отчужденно и холодно, что после нескольких месяцев попыток достучаться до меня и выяснить, в чем дело, ему не осталось ничего другого, кроме как расстаться со мной.

7. Когда я не решился поговорить с Джеффри сразу же после того, как увидел ту смску.

8. Каждый раз, когда я не говорю маме, что люблю ее, только потому, что боюсь не услышать от нее тех же слов.

И один случай, когда я был храбрецом

1. Когда я уехал из Лос-Анджелеса на свадьбу моей сестры и оставил Лили выздоравливать в больнице, уверенный, что она поправится.

Ресторан «Тонга» и бар «Ураган»

Я смотрю, как низко висящее в небе утреннее солнце озаряет мерцанием воду, пока мы взлетаем над Тихим океаном; лететь до Сан-Франциско недолго, мы должны прибыть в первый день Нового года, как и планировали. Я спрашиваю у стюардессы имбирного эля, чтобы запить старую таблетку, которая завалялась в аптечке в ванной (надеюсь, что это «валиум», хотя скорее «викодин»), а в остальном все время молчу. Хорошо, что мне досталось место у окна. Обычно я довольствуюсь средним, поскольку Джеффри не желает сидеть нигде, кроме как у прохода, но на этот раз в Сан-Франциско мы летим маленьким самолетом, где по обе стороны от прохода всего по два кресла. Можно хотя бы глазеть вниз и ни с кем не встречаться глазами. Зрительный контакт опасен. Зрительный контакт – это триггер.