Джон Ирвинг - Семейная жизнь весом в 158 фунтов Страница 11

И они пользовались услугами одной и той же прачки. Наверняка хоть однажды, когда Утч сидела, слушая Дрексу Нефф, или помогала ей складывать чистое белье, в облаках пара возникал Северин, сопровождаемый своими борцами, и спрашивал, не готово ли белье его матери.

– Мама сдавала в стирку мало вещей, – сказал Уинтер. – На ней вообще было мало одежды.

Такое вот заявление. Каждое утро Катрина Марек отправлялась позировать в длинном коричневом манто из ондатры, подаренном ей одним американским художником, которому она позировала в Лондоне. У манто был огромный воротник, который закрывал даже макушку, а из-под манто выглядывали оранжевые чулочки. Те самые – по крайней мере, точно такого же цвета, – которые носила модель Шиле, изображенная на холстах «Девушка в красной блузке» (1913) и «Женщина с пурпурным боа» (1915). У Катрины Марек было несколько пар таких чулочек. Ее обычная стирка и в самом деле не была обременительна. Центральное отопление тогда в Вене было редкостью, и Катрина, когда не позировала, оставалась в манто. Под манто были только чулочки и больше ничего.

– Приходя домой, мама одевалась, – говорил Уинтер. – А если приходила совсем уж поздним вечером, то нет.

Утч помнила, что слышала о Катрине Марек, но не могла вспомнить, видела ли ее когда-нибудь.

– Она была высокая? – спрашивала она Северина. – Блондинка? Да, я помню ее. Такое тонкое лицо…

– Она была брюнетка небольшого роста, – говорил Уинтер, – и такая же широкоскулая, как ты.

Он же, в свою очередь, не мог вспомнить капитана Кудашвили, хотя уверял, что часто о нем слышал.

– Ja, конечно, герр Кудашвили. Он был грозой района, генералом Швиндгассе. «Веди себя хорошо, – говорили мамы, – а то отдадим тебя Кудашвили». О, ja, он был блондинистее самого немецкого немца и здоров, как русский медведь. Он носил башмаки на толстенной подошве.

– Никогда, – говорила Утч. – Он был высокий и худой, с удлиненным печальным лицом и усами как черная щетка. Глаза – серо-голубые, стального цвета.

– Ах, этот! – вскрикивал Северин. – Конечно, я его помню.

Но он не помнил. Зуб даю, что не помнил. Тот самый сломанный зуб Северина.

Но почему же они ничего не могли вспомнить? Детей тогда было не так много. Так что, являясь редкими, единичными экземплярами, дети должны были проявлять больше взаимного интереса. Даже сейчас, когда их пруд пруди, они имеют привычку рассматривать друг друга.

– Многое забывается, – говорила мне Утч.

Да, в особенности у нее. Она, наверное, испытывала неловкость за темную деятельность своего покровителя. И еще Дрекса усложняла ситуацию. Несмотря на ее болтовню, вечерами Кудашвили позволял ей ужинать вместе с ними.

«Вы, капитан, наверное, слышали, – говорила Дрекса, – про старого Гоца, у которого магазин автодеталей на Аргентиниерштрассе? Ну, он много лет им владел».

«Гоц?» – спрашивал Кудашвили. Его немецкий был лучше, чем он пытался изобразить.

«Пропал, – говорила Дрекса. – В одночасье. Ночью. Жена проснулась – постель пустая. Она проснулась, потому что вдруг замерзла».

«Люди – несчастные, слабые существа, Дрекса, – говорил Кудашвили. – Надо выходить замуж за приличного человека, если не хочешь, чтобы он сбежал».

А Утч он говорил:

«Тебе повезло. Тебе не надо будет выходить замуж до тех пор, пока ты сама этого не захочешь».

«Ja, Утчка выйдет замуж за царя!» – кудахтала Дрекса. Она знала, что цари в России перевелись, но ей нравилось, когда капитан вскидывал на нее глаза и поднимал свои черные брови.

«Царей больше нет, Дрекса».

«Ja, mein Hauptmann[4], и Гоца тоже нет».

– Ты ведь, наверное, понимала, что происходит, – как-то сказал Северин Утч.

– Да я и раньше понимала, – ответила Утч.

– Так какая же разница между ними и гестапо? – спросил Уинтер.

– Кудашвили заботился обо мне, – сказала она.

Однажды вечером мы засиделись после ужина в нашей гостиной. Когда мы пытались разговаривать вчетвером, часто возникала какая-то неловкость; в тот момент я беседовал с Эдит, а Утч – с Северином. Вчетвером все же общаться трудно. Главное тут – не скрытничать, но именно Северин все портил. Он либо сидел мрачный и молчал, либо втягивал Утч в долгие воспоминания о прошлом, предоставляя нам с Эдит роль слушателей. Если он был не в своей тарелке, то хотел, чтобы остальные чувствовали себя неловко. А иногда, у них дома, когда вроде бы завязывался непринужденный разговор, Северин вскакивал, подавал пальто Утч и уводил ее немедленно после ужина. Он вдруг изрекал:

– Пойдем, мы мешаем им говорить об их творчестве.

Именно по его инициативе всегда получалось так: он уволакивал Утч к себе домой или оставался с ней в нашем доме, и тогда я оказывался с Эдит в их доме. Он вносил прусский порядок в наши отношения, а потом вышучивал их.

– Меня просто бесит, – сказал он однажды, когда мы трое были обескуражены его молчанием: за вечер он не произнес ни слова! – Мы просто тянем время, прежде чем разбежаться по постелям. Почему бы не исключить из расписания всю часть, связанную с общей трапезой, и тем самым сэкономить немного денег?

Что ж, мы так и поступили, и ему явно пришлась по вкусу холодноватость такого общения. Я приезжал к ним после ужина, а он выскальзывал через черный ход в тот момент, как я входил. А если он приезжал к нам первым, то садился, не снимая пальто, бормоча «да» и «нет», пока я не уезжал к Эдит. Утч говорила, что потом пальто он снимал.

Но уж лучше так, чем когда он сознательно пытался наводить на нас скуку, произнося за ужином монологи, которые он затем переносил в гостиную с единственным намерением – усыпить нас. Однажды вечером он говорил так долго, что Эдит пришлось сказать:

– Северин, я думаю, мы все устали.

– О, – сказал он, – что ж, тогда давайте назовем ночь ночью и отправимся спать, – сказал он, обращаясь к Эдит. Он чмокнул Утч, потряс мне руку. – В таком случае, в другой раз. У нас ведь еще куча времени, правда?

Я помню один бесконечный вечер, начавшийся с того, что он сказал Утч:

– Ты помнишь демонстрацию протеста у греческого посольства в пятьдесят втором году?

– Мне было только четырнадцать лет, – сказала Утч.

– Мне тоже, но я помню все очень отчетливо, – сказал Северин. – Орда демонстрантов атаковала посольство Греции; они протестовали против казни Белояниса.

– Я не помню никаких Белоянисов, – сказала Утч.

– Ну, он был греческим коммунистом, – сказал Северин, – но я говорю сейчас о нападении на греческое посольство в Вене. Русские не позволили полиции послать вооруженный отряд на подавление беспорядков. Самое смешное, что протестующих привезли к посольству на советских грузовиках. Теперь помнишь?

– Нет.

– А еще смешнее, что русские разоружили всю полицию – по крайней мере в нашем секторе. Даже резиновые дубинки отобрали. Интересно, может, это придумал Кудашвили.

– У меня плохая память, – сказала Утч.

– У Северина тоже, – сказала Эдит.

– Что, например, он забыл? – спросил ее Уинтер.

– Про свою мать, – сказала Эдит.

Мы с Утч спокойно жевали, в то время как Уинтер сидел с озадаченным видом.

– Что именно? – спросил он Эдит.

– Как она позировала, – спокойно сказала Эдит, – и что почти все время ходила голая.

– Конечно же, я это помню! – вскричал он.

– Расскажи историю про манто и про охрану, – сказала Эдит. – Интересная история.

Но Северин принялся за еду.

Я знаю, какую историю имела в виду Эдит. По выходным, когда Северин не ходил в школу, Катрина вынуждена была брать его с собой. Он просиживал в разных мастерских, рисуя и малюя, в то время как настоящие художники пытались воспроизвести облик его матери. Одна из студий располагалась в русском секторе, и здание охранялось. Обычно, когда охранники пропускали кого-то в вестибюль, им давали чаевые, но Катрина, многие годы приходя туда почти каждую субботу, на чай не давала никогда. За руку с маленьким Северином она подходила к охраннику. Он опускал свою дубинку, улыбался, а она, в двух шагах от него, распахивала свое ондатровое манто и, сделав шаг-другой, снова запахивала.

«Хайль Сталин!» – говорила она при этом.

«Гутен таг[5], фрау Уинтер, – говорил охранник – Гутен таг, Севи».

Но Северин никогда не отвечал.

Мне кажется, Северин слишком много думал о своей матери. Должен признаться, что я испугался, впервые увидев те эротические рисунки и картины Курта Уинтера, на которых была изображена мать Северина. Тогда я впервые переспал с Эдит. Она позвала меня наверх; раньше я там никогда не был. Мы решили, что надо предельно осторожно вести себя с детьми, поэтому шли на цыпочках, а Эдит по дороге заглянула в их комнаты. Наверху в холле я увидел приготовленное для стирки белье. Я зашел в ванную посмотреть на зубные щетки. Там на двери висела ночная рубашка Эдит; я потерся об нее подбородком и понюхал. Потом увидел открытую коробку с геморроидальными свечами (они, конечно, принадлежали Северину).