Дельфина Бертолон - Солнце на моих ногах Страница 12

Честно говоря, она не думает, что могла бы так делать – встряхивать волосами и улыбаться по заказу.

Они обе были хорошенькими, особенно Маленькая, но никто их так и не захотел взять. Они ведь жили со Спящей красавицей, никому ничего не сказали, не позвали на помощь, а это ненормально. Значит, была в них какая-то червоточина.

Всегда находились семьи, готовые взять больных детей, подвергшихся побоям или насилию, даже если у них были психические проблемы, даже если их считали совсем пропащими. Всегда находились добрые христиане, готовые заигрывать с самым худшим. Но от них двоих пахло страхом, прахом и червями, от них исходило зловоние могилы и несчастья. Это было все равно что удочерить убийц, да к тому же убийц непрезентабельных: у младшей туловище было покрыто экземой, а старшая справляла нужду где попало, словно неприученный щенок.

Конечно, Маленькой хотелось иметь родителей, но в кабинет к директрисе заходила только Большая. Прижавшись ухом к замочной скважине, Маленькая подслушивала под дверью.

– Нет, нет, нет, госпожа Астье, невозможно! Нельзя нас разделять, нельзя. Мы друг для друга – все!

Маленькой хотелось войти, крикнуть: да, да, да, мадам Астье, пожалуйста, разделите нас! Но ее сестра была превосходна в своей роли и умело хныкала, уткнувшись носом в бумажный носовой платок – скоро прачки обнаружат в ее карманах целую кучу этих платков вместе с остатками издохшей ящерицы.

Время от времени приезжали пары со своими прекрасными праздничными улыбками: Большая встречала их по-своему. Чтобы они наверняка все слышали, вопила Маленькой в коридоре: «Зачем нам эти ничтожества?! Нам что, плохо вдвоем? Нам никто не нужен!» Потом следовала за ними повсюду, корчила рожи, плевалась или показывала им задницу. Оказавшись рядом, хваталась за живот и сгибалась пополам. Тьфу, как тут воняет! Это же зараза! А когда была в ударе, даже каталась по земле, изображая судороги. Тогда красивая, белокурая, приятно пахнувшая дама в элегантном костюме уходила. А если ее муж еще колебался, Большая добавляла последний мазок – так оглушительно визжала, что от этого слетало с катушек любое человеческое существо.

Нет, решительно у Маленькой не было ни малейшего шанса.

Из-за крысы в комнате она чувствует себя узницей, сегодня даже больше, чем во все остальные дни. Узницей этого зловония, которое мало-помалу заполняет пространство, как дурные воспоминания. Она пристально глядит на эту тварь, а тварь глядит на нее – дуэль из вестерна, белый всадник / черный всадник. Из клетки воняет, но она не способна прикоснуться рукой к выпавшей шерсти и испражнениям. Пытается подражать мужеству молодого человека вчера в ресторане, чтобы выдержать безумный взгляд, но ей не удается; от этой крысы у нее мурашки бегут по коже. В ее воображении она похожа на губки в капсулах, изображающих всяких чудищ – поначалу смехотворно маленькие, они непомерно раздуваются, как только попадают в воду. Ей хотелось бы перестать наконец быть настолько Алисой, то крошечной, то огромной – вечно все невпопад, вечно не там где надо, вечно не того размера. Да еще и с Большой в виде Черной королевы!

Она роется среди подушек и вытаскивает своего кролика из мягкого гнездышка, куда укладывает его спать.

Когда за ними пришли, чтобы вызволить их из того бардака, она держалась за эту зверюшку даже больше, чем за Маму. В ее четырехлетней головке Мама стала давно утраченной грезой. А кролик никогда ее не бросал. И вот она ласкает его, нежит, начинает мыть руками, барахтаясь пальцами в белой пене, наполнившей раковину. И вдруг говорит себе, что была бы хорошей матерью.

Она смеется. Смехом, от которого хочется плакать. Чтобы кто-то звал ее Мамой?! Она ведь тоже может уснуть.

Врожденный дефект, аневризма.

Она изучает записку Поля Марзьяка на визитной карточке, лежащей возле телефона. Снимает трубку и набирает номер.

Набранный вами номер в настоящее время не обслуживается.

Через восемнадцать лет от принца остался лишь голос автоответчика.

По телевизору говорят, что у осьминогов три сердца. Бедные создания.

Она с трудом выносит тоску и одного-единственного.

Официантка в кафе.

Впервые в этом году сидя на террасе, она ждет. Город словно сносит ветром свободы; воробьи весело провозглашают, что возродились из праха, зонты трясутся, сгибаются и разгибаются, люди ходят туда-сюда перед столиками, расставленными на тротуаре. Тогда, затаившись в своей коробке, она выбирает кого-нибудь одного и провожает его взглядом, пока он не исчезнет из виду; придумывает ему жизнь. Некоторые вдохновляют ее больше, чем другие, она и сама не знает почему.

Вон та блондинка в высоких сапогах, например! Единственная дочь пары ученых, она родилась на борту бело-голубого парусника, полосатого, как тельняшка. В девять лет уже совершила три кругосветных путешествия, плавала с дельфинами, ела саранчу, носила юбочки из морской выдры с разрезами на боку, ожерелья из таитянской гардении и зубов акулы, ее причащали шаманы, позлатила пустыня, где сплетаются небо и земля, а в четыре года ее чуть не убил укус скорпиона. Она помолвлена с русским этнологом, носит звездное имя – Беллатрикс, Эли или Вега – и только что вернулась во Францию, ради какого-то светского празднества… но вот она уже исчезает за углом. Он – слегка косоглазый, в школе над ним насмехались, звали Билли-клоуном, а на студенческой скамье Коломбо, у него и сегодня еще взгляд искоса, как у прохожего; но вот он стареет, его позвоночник немного согнут, голова втянута в плечи, словно вколочена ударами деревянного молотка. Она – полузакрытые глаза, пятно из-за детворы на животе, закрытое застежкой-молнией, усталая и глуповато-блаженная, оттого что столько рожала. Он ныряет в метро, его глаза полны слез, редко встречаются мужчины, способные плакать, и этим он ей нравится, хотя, возможно, это из-за болезни или всего лишь огорчения. Австрийские туристы, семья в полном составе, отец – программист с кожаной сумкой на плече, по большому носу видно, что он малость перебирает с выпивкой, добавляя своей жене преждевременные морщины, но дети веселятся, и голуби взлетают, они уходят смотреть Лувр и, быть может, собор Парижской богоматери, а потом съедят мороженое на мосту Искусств. Тридцатилетняя женщина с недавней укладкой, в руках полно пакетов, ее пуловер вывернут наизнанку, этикетка болтается по ветру, шелк, хлопок, кашемир, не стирать руками и жавелевой водой, рассеянная и нервная из-за этого ужина, а вдруг ему не понравится, вдруг слишком пережарено или вино отдает пробкой – а тут еще этот гадкий прыщик прямо посреди лба!

Она выдумывает все эти жизни, которые, быть может, и впрямь существуют – биограф небытия и безвестности – пока официантка не замечает ее и не приносит ей кофе; пока она в конце концов не чувствует, что замерзла, так что ей приходится пошевелиться, чтобы согреться немного.

Перед ее глазами колышется странное розовое облачко, словно ведет ее. По мере того как блестящие бутики начинают оживлять тротуар, толпа делается плотнее. Маленькое розовое облачко продолжает колыхаться – потом внезапно останавливается.

Она замедляет шаг и замирает. В витрине сверкают они.

Босоножки, открытые спереди, с каблуками из крашеного дерева и с ремешками в виде завязок вокруг лодыжек.

Золотые. Безумно золотые.

Она входит в магазин и спрашивает свой размер.

– Вам повезло, у нас это последняя пара!

Даже не поинтересовавшись ценой, она надевает их, и солнце на ее ногах вспыхивает огромным обратным кадром, воскрешая прошлое.

– Я беру. Можно их сразу надеть?

Тем хуже для счетов.

Продавщица, девушка с розовыми волосами в тон к облачку, кладет ее старые туфли без каблуков в коробку из-под новых босоножек, а коробку в пластиковый пакет. Похоже, они тут тоже «за свободу до упора»… При этой мысли Маленькая улыбается.

Она выходит на улицу; даже поверхность тротуаров кажется ей другой. У нее возникает впечатление – на один миг, всего на один миг – что стеклянная клетка исчезла.

– Алло?

– Мне опять механические мужики приснились. В этот раз я их таскала как чемоданы, у них на ушах была черная кожаная ручка. Странно, они были совсем легкие, как яичные скорлупки. А ты что об этом думаешь? Ты же у нас такой спец по психологии.

– Понятия не имею. Оставь меня в покое.

– Чем ты занята? Я пыталась до тебя дозвониться весь день. На меня что-то опять хандра накатила, бедняжка моя… Жуть.

Маленькая делает вдох, выдох и, наконец, произносит:

– Я себе босоножки купила.

Большую охватывает приступ неудержимого, словно икота, смеха, который длится несколько секунд.

– Ты? Шопинг? С ума сошла?

Мотнув головой, Маленькая возражает: