Мирослав Дочинец - Мафтей: книга, написанная сухим пером Страница 12

«Мало того, с таким конем разговаривать можно», – закончил свои изыскания дед.

«Ты не просто конский философ, – протяжно произнес командир. – Ты – заклинатель лошадей. С твоим подходом мы сэкономим на закупках и времени». – И одарил его серебряными шпорами и удилами.

«С такими дорогими дарами, – поклонился дед, – должен высказать еще одно замечание. – Хорошо, кабы удила были толще и пустые – из гнутой проволоки. Тогда не будут ранить уголки губ. И лошади будут поспокойней, податливей в управлении…»

«Хорошо, встретитесь с кузнецом. Увидим, что из этого выйдет. Ты все сказал?»

«Шибко извиняюсь, герр оберст, но вы когда-нибудь… пробовали удила на вкус?»

«Что городишь, поганец?!»

«Я к тому веду, что если бы их ковали из той стали, что и офицерские клинки, то они не ржавели бы. Для лошадей здоровее…»

«Ой, да ты, я вижу, и удила попробовал! Не зря я подарил тебе серебряные… Знаешь, за что сей дар?»

«Смею думать, за верную службу».

«Нет, коновод. За верную любовь. Я люблю лошадей, потому что они дорогие и мои. А ты любишь их потому, что они кони. Любят не за что-то, а вопреки. Просто любят – и этим богаты… Я начал это понимать с тех пор, как ты оказался при моих лошадях. Владеет не тот, кто имеет, а тот, кто любит. Мои кони, русин, больше твои, нежели мои…»

Дед тогда подумал в одиночестве: а что на самом деле в этом мире есть лично его? Разве что бесплодный кусок крутогора под Белебнем, за который его спровадили на всю жизнь в чужую армию. И то он где-то так далеко…

С лошадьми он ложился и вставал. Кормил и поил их, а потом выводил на утреннюю прогулку, на разогрев. Становился на колени в траву и слушал их. А они слушали его молчание. Со стороны это казалось странностью: на коленях на лугу стоял с непокрытой головой катуна, а крутобокие лошадки метались рядом, касаясь гривами его волос. Штаб-вахмистр докладывал ритмештеру, а тот шептал оберсту: «Руснак разбалует лошадей. С таким воспитанием на них лишь барышень возить…»

«Не понимаю, – обрывал их начальник, – кому вы больше завидуете: русину иль коням?»

Иногда в теплый вечер звал он в свой шатер конюха и приказывал:

«Рассказывай».

«О чем?» – вопрошал, будто не понимая, дед.

«Знамо о чем – о лошадях».

И дед рассказывал. О том, что конь глубоко в сердце боится нас. Тот страх тянется в лошадином племени испокон веку, с тех пор, как человек увидел в диких лошадях одно мясо. И безжалостно их губил, а пес, прирученный слуга, помогал ему на них охотиться, зарабатывая кость. Мой дед выведал это у старого мадьяра Дюли, потомственного, с деда-прадеда, конского пастуха из Пусты… Долгий был путь их примирения. Потому конь служит человеку не добровольно, как пес, а по принуждению. Судьба его такая. При этом наши тайные желания очень похожи. Лошадь, как и человек, может грустить, радоваться, обманывать, лениться, а может и преданно служить. На ней можно носиться, но не чваниться перед ней. Если с добрым сердцем подойдешь, тогда и конь приклонится к тебе с пониманием и верностью. Лошадь узнает нас по запаху, в котором угадывает намерения, уровень дружбы и доброй воли. Тогда она идет за нами, несет на себе и прислушивается к наших желаниям…

Князь задумчиво молчал, дед говорил за двоих. Кружка пива подзадоривала его.

«С конем, ваша светлость, надлежит обращаться строго, но честно. Так, чтоб заслужить его доверие. Мягкой рукой и твердым сердцем… Лошадь все понимает, но не хочет с нами говорить».

Князь тоже не хотел говорить, прощался взмахом руки, закрывая чарой мальвазии слезящееся око.

Учеба предусматривала подавление червя страха. Если сначала конь вздрагивает от птицы, которая выпорхнула из куста, то после обучения боятся те, что оказываются у него на пути. Обычная скотина никогда не попрет на людей, зато боевой конь не повернет в стремительной атаке. Крушит всеми сорока пудами разогнавшейся массы. Это огромное беспощадное живое ядро, пущенное искусной рукой всадника. Без его управления даже самый умный и самый сильный конь – куча мяса. А в единении с кавалеристом это мощная сила. Боги войны.

С лошадьми ходили вброд, по вязким отмелям, по болотам, водили их под низкими ветвями, заставляли перепрыгивать ручьи, колоды, костры. Выставляли перед ними шаткие чучела с остриями. Приучали к улюлюканью и грохоту, к запахам дыма и крови. Осаждали на скаку, учили уходить в сторону, скакать на задних, чтобы всадник мог с размаху рубить налево и направо. Все это делалось в тесной близости, нога в ногу, голова к голове. Лишь так прививают животному доверие и полное послушание.

«Ты, русин, не даешь коням стареть», – оценил те упражнения оберст.

Муштра укрепляла, муштра и ослабляла. И лошадей, и людей. Ибо как говорят: куда конь с копытом, туда и жаба с хвостом. Завистники и криводушники за глаза жульничали. Бракованные лошади продавались, а вместе с ними и хорошие. На этом тайно наживались. Дед им всячески мешал. Когда князь отбыл по делам в Славонию, русина повысили до капрала и послали наставлять тирольских и далматинских конных стрелков. С полком ландвера[80] его занесло и в Галицию, под самые Карпаты. Люди тут общались на почти похожем говоре, и ели то же, что и мы. Только и разницы, что угнетала их Польша, а нас – мадьяры. Эх, сесть бы на дунайского жеребца – и за ночь уже дома! Не пустили, какие гульки в кайзеровском регименте!

Через некоторое время бросили их тайно на турка. Русаки били из орудий, бежали пехотой в штыковые атаки, а они на легких далматинцах завершали сечу. Османы – хорошие кавалеристы, кое-чему и у них научились, но еще больше показали им. Там, в рыжих горах, и нашел его князь Богорич. И снова вернул под свое начало. Тем более что его походный табун разросся. Князь следовал в Кучук, где должен был с другими командирами подписывать «модус вивенди» о мире.

Ехали в легкой коляске, дед сам правил, за ними скакал малый эскадрон. И вдруг со скал ударили выстрелы. Одна волна, вторая. Конь упал под колеса. Другой, обезумев, бился в путах. Дед соскочил с козел, отрезал ножом упряжь на убитой лошади и вскочил на уцелевшую. Рысью погнал ее в подлесок. Пули визжали вокруг, а он гнал и гнал. Пока обессиленно не упал на окровавленную гриву.

Деда ранили в шею и ногу. Князю раздробило плечо. Их везли вместе, одного под бархатной плащаницей, второго – на возу, устланном сеном. Но обоим с одинаковой радостью махал лохматыми ветками можжевельник. И грустные ноты флояр[81] убаюкивали обоих. И везли их по дороге от смерти к жизни лошади, которых они одинаково любили. Конь, на четыре ноги подкованный, и тот спотыкается. Что уж говорить о человеке, чьи ноги не один раз подламываются и без пули.

Они выжили. Выжили, чтобы понять, что это было их последнее боевое состязание. Закончились для них войны. У полковника плетью висела десница, а конюх волочил за собой ногу. К службе не пригодны.

У князя было огромное имение над Бледным озером. Серебром ледяных чешуек играл водный плес, скрипели смолы в стволах столетних лерх, клубы утренней мглы путались в конских гривах. Данила, как в юношестве, водил лошадей по берегу, стоя ногами на их голых спинах. Когда вскидывалась в озере большая рыба, жеребцы тревожно фурчали. На сытом ничегонеделанье они жирели. И заплывало мутным жиром сердце русина.

Князь предлагал пустить здесь корни: «Отрежу тебе кусок земли на берегу, поближе к конюшне. Слепишь себе хатенку».

«У меня уже есть клин крутогора над рекой, который называется Латорица», – отнекивался дедушка.

«Найдем тебе небедную девку со светлыми косами…»

«Водись конь с конем, а вол с волом».

«С лошадьми ходили вброд, по вязким отмелям, «о болотам, водили их под низкими ветвями, заставляли перепрыгивать ручьи, колоды, костры…» (стр. 68).

«Деда ранили в шею и ногу. Князю раздробило плечо. Их везли вместе, одного под бархатной плащаницей, второго – на возу, устланном сеном. Но обоим с одинаковой радостью махал лохматыми ветками можжевельник. И грустные ноты флояр убаюкивали обоих…» (стр. 69).

Загрустил русин на чужбине. Привык он к воде быстрой, не стоячей. И к людям, более быстрым в словах и делах. Начал собирать мешок в дорогу. Князь про это прослышал, сокрушенно вздохнул:

«Все-таки поворачиваешь оглобли на свои Карпаты?! Путешествие и хромому пахнет. Хорошо, так тому и быть. Что ж, пойдешь отсюда, как настоящий коновод. Одного коня ты спас вместе со мной, еще одного получишь в дар за службу… Однако открой мне наконец свою тайну: чем привлекаешь лошадей, чем добиваешься такой преданности?»

«Ей-богу, не знаю, господин».

«Не верти, говори про то, что не знаешь», – давил князь.

«Я просто слушаю… слушаю, как он дышит».

«И что с того?»

«И сам дышу с конем так же… Пока мы не станем одним – я, конь и воздух».

…В какое-то воскресенье, как испокон веков до этого, всходило из-за Белебня солнце. Всходило для тех, кто созрел в ожидании. По опушке Монастырища топали два уставших мерина. Один вез бесаги[82] с поклажею. На втором покачивалась молодка под копной кудряшек, что ниспадали к седлу. В ее руках затаилась сизая горлица, а в глазах, широких, не наших, застыла свежая синева далекого моря. Сбоку похрамывал статный капрал в выцветшем сером мундире и в крысане[83] с черным пером. Ухабы трясли его, терновник хватал за полы, но он шел по миру и вел за собой самое дорогое. И все еще не верил, что дошел.