Зэди Смит - Время свинга Страница 13

– Пол Бэррон ждет тебя у ворот, – сказала она. Я на нее уставилась, а она повторила, только теперь раздраженно, словно я зря трачу ее время. Я оправила на себе юбку и поспешила наружу. Мы обе знали, что это невозможно, чтобы Пол Бэррон ждал меня у ворот, мать каждый день забирала его из школы в «фольксвагене», папа у него был полицейский, у него постоянно дрожала верхняя губа и были большие, влажные голубые глаза, как у щеночка. С Полом Бэрроном я за всю свою жизнь не перекинулась и парой слов. Трейси утверждала, что он засовывал пальцы ей в трусики, но я видела, как он играет в эту игру, и заметила, что по площадке он бегает бесцельно, ищет дерево, за которым можно спрятаться. Я крепко подозревала, что он просто не хочет никого ловить. Но то было нужное имя в нужный момент. Со мной можно куролесить, если считается, что я принадлежу в школе к тем, кто не рассчитывает ни на что получше и не заслуживает этого, – а Пол Бэррон принадлежал иному миру, с ним не покуролесишь, и эта вымышленная с ним связь, даже на миг, образовала своего рода защиту. Я сбежала с горки к воротам и увидела, что меня там ждет отец. Мы купили в фургоне мороженого и пошли домой вместе. На светофоре я услышала сильный шум, глянула и увидела, как Трейси, и мальчишка с экземой, и еще тот, кого звали Спазмом, смеются, борются и куролесят друг с другом, беззастенчиво матерясь, – казалось, они наслаждаются общественным цоканьем и неодобрением, что взбухло теперь и обволокло их, как туча гнуса, со стороны очереди на автобусной остановке, от лавочников, стоявших в своих дверях, от матерей, от отцов. Мой же отец, близорукий, вгляделся через дорогу в общем направлении суматохи:

– Это же не Трейси там, а?

Часть вторая

Рано и поздно

Один

Я еще была ребенком, когда моя дорожка пересеклась с дорожкой Эйми, – но как мне назвать это судьбой? У всех с ней дорожки пересеклись в один и тот же миг – как только она возникла, ее не сдерживали время и пространство, не одна дорожка пересекалась с ее, а все – все дорожки были ее, как у Королевы в «Алисе в Стране чудес», все пути были ее путями – и, разумеется, миллионам людей было так же, как мне. Когда б ни слушали они ее пластинки, у них возникало ощущение, что они с нею познакомились – оно и до сих пор есть. Ее первый сингл вышел в ту неделю, когда мне исполнилось десять. Ей тогда было двадцать два. К концу того же года, как она мне когда-то рассказала, она больше не могла пройти по улице – ни в Мельбурне, ни в Париже, ни в Нью-Йорке, ни в Лондоне, ни в Токио. Однажды мы летели вместе над Лондоном в Рим, просто разговаривали о Лондоне как городе, о его достоинствах и недостатках, и она призналась, что ни разу не ездила подземкой – ни единого разу и даже не могла вообразить, как это. Я предположила, что системы подземки во всем мире, по сути, одинаковы, но она сказала, что в последний раз ездила каким бы то ни было поездом, когда перебралась из Австралии в Нью-Йорк, двадцатью годами раньше. Лишь полгода прожила тогда вне своего сонного родного городка – так быстро стала звездой подпольной сцены в Мельбурне, а в Нью-Йорке для снятия уточнения потребовалось еще всего полгода. С тех пор – бесспорная звезда, факт, лишенный для нее какой-либо печали, или следа невроза, или жалости к себе, и это в Эйми поражает, среди прочего: у нее совершенно нет трагической грани. Все, что с нею произошло, она принимает как судьбу, удивляется или отчуждается она от того, кто она, не больше, по-моему, чем Клеопатра от того, что она Клеопатра.

Тот ее дебютный сингл я купила в подарок Лили Бингэм – на ее десятилетие, которое случилось за несколько дней до моего. Нас с Трейси обеих позвали к ней на вечеринку – сама Лили выдала нам маленькие самодельные бумажные приглашения однажды субботним утром на занятиях танцем, довольно неожиданно. Я была очень рада, а вот Трейси, может подозревая, что ее включили в число гостей только из вежливости, приняла приглашение с кислой физиономией и тут же отдала своей матери, которая через несколько дней встревожилась достаточно, чтобы остановить на улице мою мать и засыпать ее вопросами. На такие мероприятия просто приводят своего ребенка? Или от нее как мамы ожидается, что она войдет в дом? В приглашении говорится «поход в кино» – но кто будет платить за билеты? Гость или хозяин? Нужно ли брать с собой подарок? А что мы дарим? Не согласится ли моя мать оказать ей услугу и отвести туда нас обеих? Как будто вечеринка происходила в каком-то ошарашивающем зарубежье, а не в трех минутах ходьбы, в доме за парком. Моя мать с максимальной снисходительностью сказала, что отведет нас обеих и останется там с нами, если это будет необходимо. В качестве подарка она предложила пластинку, какой-нибудь поп-сингл – он может быть от нас обеих, недорого, но его точно оценят: она отведет нас дальше по шоссе в «Вулворт», где можно отыскать что-нибудь подходящее. Но мы были готовы. Мы точно знали, какую пластинку покупать, и название песни, и имя исполнителя, как знали мы, что моя мать, никогда не читавшая никаких таблоидов и слушавшая только радиостанции, передававшие регги, будет не в курсе репутации Эйми. Заботил нас только конверт пластинки: мы его не видели, не знали, чего ожидать. С учетом текста песни – а исполнение ее мы смотрели, разинув рты, в «Вершине популярности», – у нас было ощущение, что здесь возможно почти все. На конверте сингла она может оказаться совершенно голой, она может сидеть верхом на мужчине – или женщине, – занимаясь сексом, может показывать средний палец, как это случилось всего на миг в детской телепрограмме, что транслировалась в прямом эфире выходные назад. Там может оказаться фотография Эйми в какой-нибудь ее поразительной, провокационной танцевальной позе, из-за любви к которым мы временно забросили Фреда Астэра, в тот миг мы хотели танцевать исключительно как Эйми, и подражали ей, когда б ни оставались одни и нам ни представлялась возможность: разрабатывали ее струистый перекат серединой корпуса, словно по телу катилась волна желанья, и как она дергала узкими мальчишескими бедрами и вздергивала над грудной клеткой маленькие груди – тонкая манипуляция мышцами, которой мы еще не овладели, под грудями, которые себе пока не отрастили. Добравшись до «Вулворта», мы кинулись вперед, обогнав мою мать, прямиком к стеллажам с пластинками. Где же она? Мы искали белесую стрижку сорванца, поразительные глаза, до того прозрачно-голубые, что казались серыми, и это эльфийское личико, андрогинное, с маленьким остреньким подбородком, полу-Питер Пэн, полу-Алиса. Но никакого изображения Эйми мы не обнаружили, ни голой, ни иной: только ее имя и название песни вдоль левого края конверта, а все остальное место занято озадачивающим – для нас – изображением пирамиды, над которой навис глаз, вписанный в вершину треугольника. Конверт был грязно-зеленого цвета, а над и под пирамидой написаны слова на каком-то языке, которых мы не могли прочесть. Смешавшись, с облегченьем мы принесли сингл моей матери, которая поднесла его поближе к лицу – она тоже была близорука, хоть и слишком тщеславна, чтобы носить очки, – нахмурилась и спросила, «не о деньгах ли эта песня». Отвечала ей я очень тщательно. Я знала, что моя мать гораздо больше ханжа насчет денег, чем насчет секса.

– Она вообще ни о чем. Просто песня.

– Думаешь, твоей подружке она понравится?

– Понравится, – ответила Трейси. – Ее все обожают. А можно и нам такую?

По-прежнему хмурясь, моя мать вздохнула и пошла брать вторую пластинку со стойки, затем направилась к кассе и заплатила за две.

То была вечеринка, на которой родителей не предусматривалось, – моя мать, всегда очень любопытная в том, что касалось интерьеров среднего класса, была разочарована, – но организовали ее, похоже, совсем не так, как известные нам вечеринки: не было ни танцев, ни групповых игр, а мать Лили вообще не разоделась к празднику – выглядела чуть ли не бездомной, вообще даже едва причесалась. Мою мать мы оставили у двери после неловкого приветствия:

– Ну как же вы, девочки, блистательно смотритесь! – воскликнула мать Лили, завидя нас, – после чего нас добавили к куче детей в гостиной, все девочки, и ни одна – не в такой розово-блескучей конфекции с рюшами, как Трейси, да и таких псевдовикторианских черных бархатных платьев с белым воротничком, какое моя мать сочла «идеальным» и «отыскала» для меня в местной благотворительной лавке, ни на ком не было. Все остальные девочки нарядились в джинсы и веселенькие джемперы либо простые хлопковые платьица основных цветов, и когда мы вошли в комнату, все прекратили делать то, чем занимались, и повернулись воззриться на нас. – Ну не славно ли они выглядят? – опять сказала мать Лили и вышла, оставив нас разбираться. Мы были единственными черными девочками и, кроме самой Лили, никого тут не знали. Трейси тут же вся ощетинилась. По пути сюда мы спорили, кто будет вручать Лили наш общий подарок – Трейси, естественно, победила, – но теперь она бросила сингл в подарочной упаковке на диван, даже не упомянув о нем, а как только услышала, что за фильм мы идем смотреть – «Книгу джунглей»[42], – тут же осудила его как «малышовый» и «просто мультик», где полно «всяких дурацких зверюшек», таким голосом, который мне вдруг показался очень громким, очень четким, и в нем звучало слишком много смазанных окончаний.