Джулиан Барнс - Англия, Англия Страница 13

– Здесь фундаментально, – провозгласил он, как только цветные платки спланировали на пол, а голуби расселись по карнизам, – здесь фундаментально осознать, что ваш великий Проект – а у нас во Франции всегда рады приветствовать чужие grands projets – глубоко современен. Мы в нашей стране имеем определенную концепцию patrimonie, а вы в вашей стране имеете определенную концепцию culturel-наследия. Мы не говорим о таких концепциях здесь, то есть избегаем прямых аллюзий, хотя, разумеется, в нашем интертекстуальном мире подобные аллюзии, при всей их мronмe, естественно, имплицитны и неизбежны. Надеюсь, все мы понимаем, что территории, свободной от аллюзий, в природе не существует. Но это все, как вы выражаетесь, попутные слова.

Нет, мы говорим о глубоко современной вещи. Точно установлено – строго говоря, неопровержимо доказано многими из ранее процитированных мной авторов, – что в наши дни мы предпочитаем копию подлиннику. Репродукцию произведения искусства мы предпочитаем самому этому произведению искусства, идеальный звук и уединение компакт-диска – симфоническому концерту в обществе тысячи больных ОРЗ, книгу на аудиокассете – книге на коленях. Если вы посетите гобелен Байе в моей стране[7], вы обнаружите, что дойти до оригинала одиннадцатого века можно лишь мимо копии масштаба один в один, выполненной современными мастерами; это документальная экспозиция, диктующая посетителю – невзирая на то, что он является паломником, – подлинное место произведения искусства. Более того! Я знаю из авторитетных источников, что количество человеко-минут, проводимых перед копией, при любой методике подсчета значительно превышает количество человеко-минут перед подлинником.

Когда подобные явления были открыты впервые, некоторые старомодные люди заявили, что чувствуют разочарование и даже стыд. Это как обнаружить, что мастурбация с использованием порнографического зрительного ряда слаще, чем секс. Queue horreur![8] Вандалы вновь ворвались в город, кричали они, подрезается ткань нашего общества. Но дело обстоит не так. Важно понять, что в современном мире мы предпочитаем копию подлиннику, потому что она доставляет нам более сильный frisson[9]. Это слово я оставлю непереведенным с французского, так как думаю, что вы его и так понимаете.

Более того! Вопрос, который должен быть задан, таков: почему мы предпочитаем копию подлиннику? Почему она доставляет нам более сильный frisson? Чтобы это понять, мы должны понять и вполне осознать нашу неуверенность, нашу экзистенциальную нерешительность, тот глубокий атавистический страх, который мы испытываем, оказавшись с подлинником лицом к лицу. Столкнувшись с альтернативной, не-нашей реальностью, реальностью, которая выглядит более мощной и потому нам угрожает, мы обнаруживаем, что спрятаться негде. Не сомневаюсь, вы знакомы с работами Виолле-Ле-Дюка, которому в начале девятнадцатого века было поручено спасти многие из приходящих в упадок замков и forteresses[10] моей страны. Есть два традиционных взгляда на его деятельность: первый – что он старался насколько возможно спасти древние камни от полного разрушения и исчезновения, что он прилагал все усилия для их сохранения; и второй – что он поставил себе гораздо более сложную задачу, а именно – воссоздать здания в их изначальном виде, что в своих трудах он руководствовался воображением и получал результаты, которые одним кажутся удачными, а другим – нет. Но возможен еще один, третий взгляд, и он таков: Виолле-Ле-Дюк хотел у-ни-что-жить ре-аль-ность этих древних зданий. Перед лицом кон-ку-рен-ции со стороны реальности, реальности более сильной и более глубокой, чем его собственная эпоха, он мог лишь одно – движимый экзистенциальным страхом и чисто человеческим инстинктом самосохранения, он был вынужден уничтожать подлинники!

Позвольте процитировать одного из моих коллег-соотечественников, одного из этих старых soixante-huitards[11] прошлого века, чьи ошибки многие из нас находят столь поучительными и плодотворными. «Все, что когда-то переживалось непосредственно, – написал он, – стало всего лишь репрезентацией». Это есть глубокая истина, хотя и рожденная глубокой ошибкой. Ибо автор вложил в нее, как это ни поразительно, отнюдь не похвальную, но критическую интенцию. Продолжим цитату: «Кроме старых книг, старых зданий и другого наследственного имущества, все еще что-то значащего, но обреченного на постоянную редукцию, ни в культуре, ни в природе не осталось ничего, что не было бы трансформировано и загрязнено в соответствии со средствами и интересами современной индустрии».

Вы видите, как разум, взлетев столь высоко, внезапно утрачивает храбрость? И как мы можем локализовать эту утрату храбрости в движении, в дегенерации от семантически-нейтрального глагола «трансформировать» к глаголу с этически-неодобрительной коннотацией «загрязнять». Он понимал, этот старый мыслитель, что мы живем в мире зрелищ, но сентиментальность и некий политический рецидивизм заставили его устрашиться собственных пророческих видений. Я предпочел бы развить его мысль следующим образом. Когда-то был только мир, переживаемый непосредственно. Теперь имеется репрезентация – позвольте расчленить это слово: «ре-презентация», повторная презентация – мира. Это не заменитель неказистого первобытного мира, но его улучшенный и обогащенный, иронизированный и суммированный вариант. Вот где мы отныне живем. Черно-белый мир стал цветным, одинокий хриплый динамик – системой «Долби-серраунд». Мы что-то на этом потеряли? Нет, мы приобрели, мы победили.

В заключение позвольте констатировать, что мир третьего тысячелетия неизбежно, неискоренимо современен и что наш интеллектуальный долг – подчиниться этой современности и отринуть как сентиментальные и глубинно-фальшивые все вздохи по тому, что именуется сомнительным термином «подлинник». Мы должны требовать копий, ибо реальность, истина, аутентичность копии – это то, что мы можем присваивать, колонизировать, реструктурировать, использовать как источник jouissance[12], и наконец, когда мы того захотим – если захотим, – реальность копии станет реальностью, которую нам суждено встретить на своем пути, оспорить и уничтожить.

Джентльмены и леди, я поздравляю вас, ибо ваше предприятие глубоко современно. Желаю вам храбрости, достойной этой современности. Невежественные критики будут, несомненно, утверждать, будто вы всего лишь пытаетесь воссоздать Старую Добрую Англию – тут меня особенно интригует женский род наименования страны, но это другая тема. Более того, если вы позволите, это шутка. Я говорю вам в заключение, что ваш Проект должен быть очень Старым-Добрым, поскольку именно тогда он станет истинно новаторским, станет современным! Джентльмены и леди, я салютую вам!

Лимузин корпорации «Питко» отвез французского интеллектуала в центр Лондона, где он истратил часть своего гонорара на бахилы от «Фарлоу», блесны от «Дома Харди» и «Кэрфилли» многолетней выдержки в погребке «Пакстон-энд-Уитфильд». А потом улетел, по-прежнему без шпаргалок, через Франкфурт-на-Майне на следующую конференцию.

О сэре Джеке Питмене бытовало множество разных мнений, почти каждое из которых исключало все остальные. Кто он – злодей и садист? Либо прирожденный лидер и сила природы? Неизбежное, злокозненное порождение свободного рынка – либо одержимый своим делом человек, ни при каких обстоятельствах не утрачивающий связи со своей затаившейся на дне подсознания душой? Одни приписывали ему глубокий, интуитивный ум, позволявший ему равно чувствовать как перепады биржевой активности, так и слабые струнки деловых партнеров; другие находили, что он – тупое, бездумное общее звено между деньгами, самомнением и отъявленной бессовестностью. Одни наблюдали, как он заставлял своих абонентов ждать на линии, дабы без помех похвастаться коллекцией прэттовских сервизов; другим он звонил сам, приняв любимую, «переговорную» позу – восседая на своем порфирном унитазе, – и собеседники слышали, как он оскорбленно спускает их наглые требования в канализацию вместе с водой. Почему же суждения о нем были столь противоречивы? Разумеется, и на этот вопрос всякий отвечал по-своему. Одни считали, что сэр Джек – просто-напросто слишком крупная, слишком многогранная фигура, которая просто не умещается в головах простых (и вдобавок завистливых) смертных; другие подозревали, что секрет его силы – в чисто тактической скрытности: сэр Джек не давал наблюдателям никаких поддающихся дешифровке – точнее, вообще никаких – улик и сведений.

Тем же дуализмом заражались те, кто пытался анализировать деятельность Питмена-бизнесмена. Им приходилось метаться между двумя крайностями. Либо: Питмен – рисковый игрок, иллюзионист от финансов, умеющий на краткий, ключевой миг убедить вас, будто деньги настоящие и практически у вас в руках; он не пропускает ни одной лазейки в законах; он со Спаса дерет да на Николу кладет; он, как бешеный пес, все роет и роет, чтобы землей из новой ямы закидать предыдущую; и доныне не умолкло эхо фразы, произнесенной одним инспектором из министерства торговли и промышленности: «Я бы его не допустил даже бычками на базаре торговать». Либо: это динамичный человек из древней породы купцов-мореплавателей, чьи успехи и энергичность вызывают, естественно, зависть и клевету у консерваторов, для которых бизнес – прерогатива мелких династических фирм, а его законы – замшелые правила крикета; Питмен – архетип транснационального предпринимателя, функционирующего на современном глобальном рынке, и вполне понятно, что он старается свести свои налоговые выплаты до минимума – иначе его бизнес не будет конкурентоспособен. Либо: вы только посмотрите, как он использовал сэра Чарльза Энрайта, чтобы втереться в Сити, ноги ему лизал, не знал, как подольститься, а потом сбросил личину и слопал его с потрохами, выставил из совета директоров в тот же миг, как с Чарльзом случился первый инфаркт. Либо: Чарли был старой закваски человек, честный, конечно, но, откровенно говоря, немного копуша, фирму давно было пора перетряхнуть, пенсию ему предложили более чем щедрую, и вообще, вы в курсе, что сэр Джек оплатил образование младшего сына Чарли из своего кармана? Либо: никто из его бывших сотрудников слова плохого о нем не сказал. Либо: надо признать, Питмен всегда был мастаком договоров-кляпов и подписок о неразглашении.