Катрин Панколь - Гортензия в маленьком черном платье Страница 13

Она, занервничав, ускорила шаг. «Гэри не тот человек, который уничтожает и растаптывает, и я не та женщина, которая даст себя растоптать, нет, нет». Покорена – это для тех девчонок, которые прыскают за его спиной, когда он проходит по коридорам школы, которые подталкивают друг друга локтями, разглядывая его шикарную американскую машину, его красивую французскую невесту, его улыбку, от которой колотится сердце даже у самых равнодушных. Нет! Нет! Она вконец разнервничалась, толкнула на ходу оранжевый зонтик какой-то дамочки, отпихнула большую сумку на колесиках, которая норовила ее задавить. Нет! Нет! В ней все протестовало. «Не хочу я этой беспросветной серости, я хочу штурмовать арпеджио, выдавать на-гора великое до!»

Она прошла мимо бутика «Ладюре», где делают маленькое миндальное пирожное «Макарон», перед которыми преклоняются американцы. С розой, с фисташкой, с шоколадом, с кофе. Можно ли сказать, что они влюблены в эти пирожные? Они ими покорены, это уж точно. Они выстаивают очереди под ветром и дождем, чтобы получить великую честь в виде картонной коробочки миндально-зеленого цвета с этими дорогущими восхитительными пирожными.

Даже если я ничего не понимаю в любви, я хорошо понимаю, что «покорена» не то слово.

До Гэри Уорда любовь была чем-то неизведанным, она видела ее на лицах других людей, на губах, сближающихся в поцелуе на улице или на экране в кино. «А я, – говорила себе она, – никого не люблю, потому что мои губы не сближаются ни с чьими губами.

Я, Калипсо Муньес, родилась от кубинского отца и американской матери, которая сбежала сразу после моего рождения, воспитана была дедом-музыкантом, который подарил мне свою скрипку». Улисс Муньес, красивый мужчина с черными как смоль волосами, с бычьим торсом, с голосом то ласковым, то холодным, как лед. Все женщины сходили по нему с ума и начинали гарцевать, как породистые лошади, едва он заходил в комнату. Он успевал приласкать их, приподнять, покружить, а потом оставлял их и возвращался к жене Росите. Улисс Муньес. Не так-то часто встречаются дедушки, у которых есть скрипка Гварнери, не так-то часто встречаются матери, которые сбегают сразу после родов, но при этом навязывают ребенку имя нимфы из мифов, прикрепив бумажку к пеленке. Не так-то часто встречаются девочки, настолько страшненькие и неуклюжие, что никто даже не смотрит им в лицо, только скользят глазами – скорей, скорей и спрашивают насущное: хлеба, как куда пройти, когда приходит поезд или автобус.

Ее все это несказанно забавляло.

Улисс Муньес воздавал Калипсо всевозможные почести. Он вплетал разноцветные фантики от конфет в ее волосы, и она становилась похожей на рождественскую елку. Калипсо еще в детстве поняла, что ей не изменить ни своего рта, ни носа, ни подбородка, ни зубов и, чем плакать, глядя в зеркало, лучше подружиться со своим отражением. Принять его как данность. Она не собирается строить из себя кого-то еще, чтобы мир полюбил ее! Это совершенно бессмысленно, в итоге она станет никем, да и средств у нее на это нет. Она будет Калипсо Муньес, девушкой с лицом мыши.

Которая божественно играет на скрипке.

Она укладывала скрипку под подбородок и извлекала из нее настолько прекрасные звуки, что они утешали ее во всех ее бедах. И они не только утешали ее, они ее создавали. Музыка научила Калипсо гармонии, доброте, жизни. Научила, что жизнь – это чудо.

«Нет! Нет! – повторяла она, пересекая Мэдисон-авеню. – Покорена” – это совсем не то».

Она искала, искала слово.

Пропустила автобус, потом еще один. Надо пройтись пешком. Она ни за что не найдет то слово, если поедет, стиснутая между пассажирами в автобусе маршрута М1 или М2, ей нужно пространство, чтобы размышлять. В таком зажатом состоянии ничего не придумаешь. Придумать можно только в движении, которое несет тебя вперед, рождая звуки, слова и чувства, переполняющие тебя целиком.

Вдруг она остановилась.

«Переполнена».

Она переполнена Гэри Уордом.

Унесенная волной, она скользила от удивления к радости, от волнения к легкому вскрику неожиданного восторга. Она гуляла на гребне самой высокой волны.

Какая же эта волна высокая и как же далеко она меня уносит!

Ей захотелось выговориться, излить душу подруге, нежной наперснице.

Нужно кому-то довериться, рассказать обо всем.

Она остановилась на Мэдисон-авеню перед витриной цветочного магазина.

Купила растение в горшке. Что это за фиалка – фиалка рогатая, или фиалка душистая, или фиалка задумчивая, она же трехцветная? Флорист не знал, но похвалил ее выбор. Он тихо сказал: «Поговорите с ней, она робеет».

Калипсо поставила ее на подоконник. Будет разговаривать с рогатой фиалкой.

Она ей все рассказывает…

Про репетиции, про свои закрытые глаза, которые она открывает, когда он говорит: «Вот это хорошо», или «Нет, так не пойдет», или «А ну-ка, давай еще раз попробуем»… Она слушает его голос, смотрит на его руки, которые поднимаются вверх, рисуют круги.

«И знаешь ли ты, фиалка, есть одна очень специальная вещь. Левой рукой он конструирует, моделирует, вылепливает, это вроде как рука в железной перчатке, а правой рукой он крутит, вертит, высекает, она живая, словно из ртути. Мизинец на правой руке выполняет невероятную работу. Он привносит в его исполнение остроту, виртуозность, блеск. Я никогда не видела настолько безупречного и бестрепетного, настолько деятельного мизинца… Он прямо светится!»

Она все рассказывает фиалке…

Долгие часы репетиций они вдвоем закрыты в маленьком зале в школе, и потом он говорит: «Пойдем попьем кофе?» И они вместе выходят. В накрывшей город ночи пробивается голос флейты, поющей о счастье. Как весело любить, жизнь вокруг в розовом цвете!

Сквер Данте напротив Метрополитен-оперы стал огромным парком, огни ресторанов – гигантскими прожекторами. Она вытянулась, начала пританцовывать, он улыбнулся, сказал: «Я люблю, когда ты дурачишься». Она застыла в воздухе: «Он сказал я люблю, он сказал ты, он сказал я люблю ты». Она более не сомневалась.

Она любит его. И он смотрит на нее.

«Это самое начало, – поведала она рогатой фиалке, – я хочу сказать, что это хорошее начало для истории любви.

Он сказал глазами, что щеки мои стали полнее, что губы мои налились и округлились, что лицо мое нежно, как лепесток цветка».

Она могла бы прожить целую жизнь воспоминаниями об одном этом месяце с Гэри Уордом. Этом месяце, преисполненном счастья.

Не так-то много людей могут похвастаться тем, что у них в жизни был месяц полного счастья. «Ты вот много таких знаешь, а, фиалка?»

Она говорит себе: вот он встал, вот он пьет кофе, вот одевается, потом выходит из дома, направляется к школе, а теперь входит в школьный холл… И она тоже встает, пьет кофе, одевается, направляется к школе.

Она теперь никогда не будет одинокой.

Она смотрит на небо, она смотрит даже еще выше неба, скрещивает пальцы и говорит: «Благодарю. Благодарю».

– Ты хочешь кофе? – спросил Гэри, добирая с тарелки последние ломтики картошки.

– Нет, спасибо.

– Но ты ничего не поела!

– У меня дома есть сыр и фрукты.

– А где ты живешь?

– На самом верху, на востоке. На углу Мэдисон-авеню и 110-й.

– Не ближний край…

– Только это и удалось найти. Но зато так я могу каждый день проходить через парк. Я люблю гулять по парку. Иногда я останавливаюсь и играю прямо под открытым небом. Представляю себе, что я выступаю на большом международном фестивале…

Он любит гулять по парку. Он часто пешком проходит его насквозь. Еще он любит заходить в бывшую сторожку, лачугу из бревен, довольно, впрочем, большую. Туда никто не заходит, только время от времени пьяненький бомж спит, свернувшись калачиком в уголке, и рано утром уходит, не успев даже протрезветь. Свое первое лето в Манхэттене он провел в этом домике неподалеку от улицы Сентрал-парк-саут. Он расшифровывал партитуры, учил их наизусть, мурлыкал себе под нос. Он тренировался распознавать ноты, укладывая на бумагу кусочки мелодий, записанных на его айподе. Переписывал все песни The Beatles в белый блокнот и напевал: «We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine».

Именно там Гортензия встретила его в один прекрасный летний день. Он сердился. Она его пихнула. Они поссорились, помирились, поцеловались и больше не расставались.

«А ведь я напрочь забываю о Гортензии, когда бываю с Калипсо!»

– Иногда люди дают мне деньги, – сказала Калипсо. – Иногда они смотрят на меня не двигаясь, почти не дыша. Однажды очень элегантный господин положил мне банкноту в сто долларов! Он сказал, что вернется, чтобы меня послушать, спросил, где я еще выступаю, есть ли у меня деньги… Мне хотелось рассмеяться, но я старалась сохранять серьезный вид. Он мог обидеться.

Гэри как-то раз заметил ее в парке. Он шел за ней по дороге на уровне 86-й улицы. Это была тропинка, которая змеилась, почти терялась в зарослях, поднималась и спускалась. Маленький мостик. Два маленьких мостика, озерцо, над которым летают крикливые утки, вытягивая голые ярко-красные шеи. Мало кто ходит по этой дороге, люди боятся неожиданных неприятных встреч. Где-то далеко-далеко слышен городской шум, гудки машин, завывания сирен «Скорой помощи».