Орхан Памук - Снег Страница 14

Сильный гнев из-за причиненной мне несправедливости начал отравлять счастье, которое давал мне ислам. Теперь, совершая намаз в мечети, куда я начал ходить, я думал о Фахире и опять был несчастлив. Однажды вечером я решил рассказать о своем горе шейху, но он не понял, что такое модернистские стихи, кто такие Рене Шар, Малларме и Жубер и что означают понятия «разрыв фразы» и «пауза пустой строки».

Это поколебало мое доверие к шейху. Долгое время он не делал ничего, кроме того что повторял мне: «Храни чистоту своего сердца», «С помощью любви Аллаха, если Ему будет угодно, ты выйдешь из этого ущелья» и еще несколько подобных фраз. Я не хочу грешить против истины, он не был обычным человеком, но он был человеком малообразованным. Во мне опять зашевелился мой внутренний демон, знакомый по годам атеизма, – наполовину рационалист, наполовину прагматик. Такие люди, как я, находят покой тогда лишь, когда объединяются с себе подобными в политическую партию, чтобы бороться во имя какой-нибудь цели. Так я понял, что вступление в партию, которая придает большое значение религии и духовности, даст мне более глубокую и значительную духовную жизнь, чем обитель. Партийный опыт, полученный мною в марксистские годы, очень помог мне теперь.

– Приведи пример, – попросил Ка.

Отключили электричество. Наступила долгая пауза.

– Отключили электричество, – проговорил Мухтар загадочным голосом.

Ка ничего не ответил и сидел, не шевелясь, в темноте.

7

Исламисты – так нас называют сторонники светского общества и западного образа жизни

В том, как они молча сидели в темноте, было нечто тревожащее, но Ка предпочитал эту напряженность неискреннему разговору двух старых приятелей при свете. Единственное, что сейчас связывало его с Мухтаром, была Ипек, и Ка, конечно, хотел поговорить о ней, но боялся дать понять, что влюблен в нее. Боялся он и того, что Мухтар начнет еще о чем-нибудь рассказывать, и тогда он станет считать его еще большим глупцом, чем сейчас, а в результате восхищение, которое он хотел чувствовать к Ипек, пострадает оттого, что она была многие годы замужем за таким человеком.

Поэтому, когда Мухтар, не зная, о чем еще поговорить, завел речь о прежних приятелях-леваках и о политических эмигрантах, живущих в Германии, у Ка отлегло от сердца. В ответ на вопрос Мухтара он, улыбнувшись, сказал, что слышал о том, что кудрявый Туфан из Малатьи, который когда-то писал статьи о странах третьего мира для одного журнала, сошел с ума. Ка сказал, что видел его в последний раз на Центральном вокзале в Штутгарте, с длинной палкой в руке, к концу которой была привязана мокрая тряпка: насвистывая, он бегал туда-сюда и вытирал пол. Потом Мухтар спросил о Махмуде, который вечно получал нагоняи из-за того, что не умел молчать. Ка сказал, что он вступил в общину сторонника шариата Хайруллаха-эфенди и сейчас с той же страстью, с какой когда-то отстаивал левые идеи, спорит о том, в какой мечети в Германии какая община будет главной. Еще один человек, о котором, опять улыбнувшись, вспомнил Ка, приветливый и симпатичный Сулейман, так затосковал в маленьком городке Траунштайн в Баварии, где жил на деньги фонда одной церкви, раскрывающей свои объятия политическим эмигрантам из стран третьего мира, что все же вернулся в Турцию, хотя и сознавал, что там его посадят в тюрьму. Они вспомнили Хикмета, который работал в Берлине шофером и был убит при странных обстоятельствах, Фадыла, который женился на пожилой немке, вдове нацистского офицера, и вместе с ней открыл пансион, и теоретика Тарыка, который работает на турецкую мафию в Гамбурге и уже разбогател. Садык, который когда-то вместе с Мухтаром, Ка, Талером и Ипек собирал только что вышедшие из типографии журналы, сейчас стал главарем банды, которая контрабандным путем через Альпы переправляет в Германию рабочих. Говорили, что обидчивый Мухаррем вел вместе со своей семьей счастливую жизнь под землей на одной из станций-призраков берлинского метро, заброшенных из-за холодной войны и Берлинской стены. Когда поезд проносился между станциями «Кройцберг» и «Александерплац», сидевшие в вагоне турецкие социалисты-пенсионеры на мгновение почтительно вставали, подобно стамбульским мафиози былых дней, которые всякий раз, проезжая через Арнавут-Кёй[26], приветствовали одного легендарного гангстера, некогда исчезнувшего в тамошних водах со своей машиной. Даже если в момент этого приветствия находящиеся в вагоне политические эмигранты не были знакомы, они краем глаза поглядывали на своих попутчиков, приветствующих легендарного, но проигравшего свою битву героя. Так Ка случайно встретил в вагоне берлинского метро Рухи, который когда-то постоянно критиковал своих левых друзей за то, что они не интересуются психологией, и узнал, что он участвует в экспериментах, изучающих, как воздействует на целевую аудиторию реклама нового сорта пиццы с бастурмой, которую собирались продавать мигрантам-рабочим с самым низким уровнем дохода. Самым счастливым из политических эмигрантов, которых Ка знал в Германии, был Ферхат: он вступил в РПК, с националистическим рвением нападал на офисы «Турецких авиалиний», бросал «коктейль Молотова» в здания турецких консульств перед камерами CNN и учил курдский, мечтая о стихах, которые однажды напишет. Других людей, о которых со странным любопытством спрашивал Мухтар, Ка или давно забыл, или слышал, что они, как и многие другие из тех, кто вступил в банды, работал на секретные службы или занялся иными темными делами, исчезли или, вероятно, были тихонько убиты и брошены в воду какого-нибудь канала.

При свете спички, зажженной его старинным приятелем, Ка увидел призрачные силуэты предметов обстановки губернского отделения партии, старый журнальный столик, газовую печку. Он встал, подошел к окну и стал с восторгом смотреть на снег.

Снег падал очень медленно, большими восхитительными снежинками. В том, как медленно и обильно он сыпал, в его белизне, столь явной в неясном голубоватом свете, непонятно откуда исходившем, была некая сила, вселяющая покой и уверенность, и еще было восхищавшее Ка странное изящество. Он вспомнил снежные вечера своего детства – когда-то в Стамбуле от снега и сильного ветра тоже отключалось электричество, в доме слышалось испуганное перешептывание, заставлявшее сильнее колотиться детское сердце, и восклицания «Сохрани, Аллах!», а Ка чувствовал счастье оттого, что у него есть семья. Он с грустью наблюдал за еле бредущей под снегом лошадью, запряженной в повозку. В темноте можно было заметить, как животное напряженно крутит головой из стороны в сторону.

– Мухтар, ты все еще ходишь к шейху?

– К глубокочтимому Саадеттину? – спросил Мухтар. – Иногда. А что?

– Что это тебе дает?

– Там я чувствую, что у меня есть друзья, и они пусть немного, но любят меня. Шейх мудрый человек.

Но Ка почувствовал в голосе Мухтара не радость, а разочарование.

– В Германии я веду очень одинокую жизнь, – упрямо продолжал он разговор. – Когда по ночам я смотрю на крыши Франкфурта, то чувствую, что весь этот мир, моя жизнь – не напрасны. Мне слышатся голоса.

– Какие голоса?

– Возможно, это происходит потому, что я постарел и боюсь умереть, – ответил Ка, смутившись. – Если бы я был писателем, я бы написал о себе: «Снег напоминал Ка о Боге!» Но я не знаю, было бы это правдой. Безмолвие снега приближает меня к Богу.

– Религиозные люди, люди правых взглядов, мусульмане-консерваторы этой страны… После всех тех лет, когда я был атеистом и левым, они оказали очень хорошее влияние на меня, – проговорил Мухтар и с какой-то странной надеждой в голосе добавил: – Ты найдешь их. Я уверен, что и тебе они окажутся полезными.

– В самом деле?

– Да и потом, обычно набожные люди – скромны, добры и терпимы. Они не презирают людей, как их европеизированные соотечественники; они умеют сострадать и быть чуткими. Узнав тебя, они начинают тебя любить и никогда не обижают.

Ка давно знал, что в Турции вера в Аллаха означала в первую очередь принадлежность к общине, к определенному кругу людей, а вовсе не встречу человека как личности с возвышенными идеями и великим Творцом; и все же его разочаровало то, что Мухтар вел речь о пользе общины, не говоря ничего об Аллахе и о вере каждого человека в отдельности. Он почувствовал, что презирает Мухтара за это. Но, глядя в окно, к которому он прислонился лбом, повинуясь какому-то внутреннему чувству, он сказал Мухтару другое:

– Мухтар, мне кажется, что, если я поверю в Бога, ты разочаруешься во мне и даже станешь меня презирать.

– Почему?

– Человек, по-европейски в одиночку верящий в Бога, тебя пугает. Ты считаешь более надежным человека неверующего, но принадлежащего общине, нежели пришедшую к вере обособленную личность. Одинокий человек для тебя хуже и презреннее, чем неверующий.