Амели Нотомб - Счастливая ностальгия. Петронилла (сборник) Страница 14

По возвращении в порт оператор предлагает сделать несколько кадров на берегу. Совершенно серьезно отвечаю ему, что, если он еще хотя бы секунду будет меня снимать, я покончу с собой. К счастью, он меня понимает. Иначе я бы сдержала слово.

С камерой – как с престарелой тетушкой: ее терпишь ровно до того момента, когда вдруг перестаешь терпеть. Очень просто.

Оператор убирает камеру в предусмотренный на этот случай кофр. Я внезапно понимаю, что освободилась от механического глаза, который, за исключением свидания с Ринри, ни на минуту не покидал меня. Испытываю чувство бесконечного облегчения. Бросаюсь купить рисовое печенье и жадно поедаю его в такси, везущем нас в аэропорт Нарита.

При мысли, что я в очередной раз покидаю Японию, на меня должна была бы навалиться тоска, но ее нет; тщетно пытаюсь проникнуться этим чувством, ничего не получается, я испытываю только огромную радость, оттого что меня больше не снимают.

В аэропорту усаживаюсь прямо перед гигантским экраном, в реальном времени показывающем прогноз погоды во всем мире. И, словно зачарованная, долго смотрю в него. С наступлением ночи я сажусь в самолет. Голова моя забита температурой в Йоханнесбурге и Хельсинки. Я сразу засыпаю.

Спустя несколько часов я просыпаюсь: что-то подсказывает мне, что надо взглянуть на пейзаж. Поднимаю шторку иллюминатора, и от того, что я вижу, у меня перехватывает дыхание. Самолет как раз летит над вершинами Гималаев, белизны которых достаточно, чтобы осветить тьму. Мы так близко от вершины, что при мысли задеть Эверест я вся как-то подбираюсь. Никогда в жизни не видела столь величественного зрелища. Возношу хвалу Японии, которой я этим обязана.

Прильнув к стеклу, разглядываю заснеженные колоссы. Благословенна ночь, позволяющая созерцать их: днем интенсивность света заставила бы меня отвести глаза. Сейчас, ночью, мне кажется, будто в бездонных морских глубинах я повстречала в неверной тьме, позволяющей видеть гораздо лучше, чем жуткие светильники людей, стадо синих китов, благородных и неподвижных.

Проплываю мимо этих гигантов, испытывая особый восторг оттого, что они не знают о моем существовании. Они отвечают на мою любовь свойственным совершенствам доброжелательным безразличием. Это так же божественно, как читать великую книгу: я могу рыдать от восхищения – тексту на это плевать. До чего же я люблю это одиночество упоения! До чего же хорошо, что нет никого, кому следовало бы давать отчет пред ликом бесконечности!

Увы, это неправда, что нет никого: есть я, которую мне никак не удается упразднить. Тут же включаюсь: «Поклянись, Амели, что никогда больше не будешь испытывать печаль и даже меланхолию. Кто соприкоснулся с Эверестом, не имеет на это права. Отныне максимум, что я тебе позволяю, – это сладкая ностальгия». Клянусь. Сам факт, что я смогла дать клятву, свидетельствует об ошибке. Пожимаю плечами. Гималаи еще тут – они защищают меня.

Прижавшись носом к стеклу, перечисляю реальные или фантазматические места, над которыми пролетает самолет: Тибет, Непал, Ладакх, Кашмир, Пакистан, – как же велик наш мир! Распаленная своей клятвой, с убежденностью юродивых утверждаю, что отчаявшиеся – это скудоумные придурки. Первому встречному несчастному я скажу: «Эверест! Гималаи!» И если после таких слов он попробует не излечиться, значит он заслужил свои страдания.

Внутренний голос призывает меня к осмотрительности: «Дорого тебе станут подобные заявления!» Я знаю, но не верю в это. Встреча нос к носу с «крышей мира» снесла мою и без того неустойчивую крышу. Без сомнения, самой опасной моей слабостью следует считать эту чрезмерную восприимчивость к избытку великолепия. Я с такой легкостью впадаю в восхищение, будто на себе испытываю факт существования чуда. Греки призывают нас к сдержанности; противоположность этой логики всегда представлялась мне по меньшей мере столь же оправданной: раз есть Эверест, Фудзияма, Килиманджаро, а также Сахара, Сибирь, Амазония и океанские бездны, мы, подобно героям Корнеля, призваны не отказывать себе ни в каком аристократизме.

Эта планета предлагает нам свою шкалу: какими же маленькими должны мы ощущать себя на Земле, которая столь охотно выставляет все это нам напоказ? Хорошенькое дело – узнать, что Юпитер и Солнце безгранично превосходят нас размерами! Большинству из нас не доведется собственными глазами убедиться в подобной диспропорции. А то, чего не коснулся наш чувственный опыт, имеет для нас не больше значения, чем вызубренные в школе фразы. Каждый из нас может созерцать море, взобраться на гору и оглянуться вокруг, может влюбиться: огромное в тысячи, в десятки миллионов раз доступнее для нас, чем крошечное. Все мы склонны стремиться к тому, что нас превосходит, и это было бы очень хорошо, если бы мы так не страдали от невозможности достичь этого.

«Contact high»[19] означает транс, который испытывают, общаясь на голодный желудок с сытыми людьми. Это выражение из наркоманского жаргона можно распространить и на другие случаи: можно забалдеть от музыки Моцарта или Бетховена, от чтения святой Терезы Авильской или от одной возможности через иллюминатор лихого самолета почти соприкоснуться с горой Эверест. Никто так не чувствителен к contact high, как я. Иного объяснения большинству трагедий моей жизни не найти. Я обладаю чудовищным даром улавливать насыщающие воздух частоты, не только понимая их смысл, но и перенимая их ритм.

Пассажиры аэробуса дремлют. Нас всего трое – тех, кто видел сквозь стекло невероятную вершину. Это напомнило мне разговор с одной очень близкой подругой. Мы вдвоем летели из Парижа в Сан-Франциско, и ее удивляло, что я не отрываюсь от иллюминатора.

– Что ты там рассматриваешь? – спросила она.

– Мир! – ответила я.

– А… И как, видно?

Стоит ли уточнять, что моя подруга в своей жизни неоднократно летала на самолете? Тщетно стала бы я искать мораль этого назидательного диалога.

Посадка в Париже вечером седьмого апреля. Ну и пусть я наизусть знаю сценарий снижения, всякий раз я поддаюсь на обман. Заметив Эйфелеву башню, я радостно таращу глаза. Наполеоновскими интонациями во мне гремит голос: «Это город, в котором ты заслужила право жить!» Я заново взволнованно переживаю выпавшее на мою долю счастье и ликую в предвкушении всего сказочного, что со мной произойдет.

То есть забываю великие слова Колетт: «Париж – это единственный в мире город, где не обязательно быть счастливым». Эйфория предполагает усилие, которое парижский блеск делает чрезмерным. Очень скоро раздирающая город прекрасная река становится Стиксом, и мы в нерешительности непрерывно пересекаем ее туда и обратно. Жизнь? Смерть? К чему? Те, кто бросается с перил мостов, делают это скорей не из желания покончить с жизнью, а из нежелания сделать выбор.

Кроме того, Париж похож на битком набитый шкаф, содержимое которого валится мне на голову, едва я осмеливаюсь приоткрыть дверцу. Я еще не успеваю дописать, а парижские проблемы уже торжествуют над моим восторгом.

Вот тут-то и начинает звучать пение сирен. Где руки Нисиё-сан? Я могла бы позвонить ей. Но мой японский так оскудел, что я вынуждена нудно бубнить одно и то же.

Звоню Ринри. Милый разговор, но нам особенно нечего сказать друг другу.

Столько людей просят меня поделиться впечатлениями. Пытаюсь ответить, но мои слова звучат фальшиво. А разве могло быть иначе? Бьюсь о стену несказанного. Не знаю, может, надо поскрести ее, чтобы добыть частичку, а может, смело прорубить тоннель.

В конечном счете склоняюсь к последнему решению. Поскольку я пребываю в эмоциональном тупике, решаю отправиться в путешествие.

На сей раз в неизвестном направлении.

Петронилла[20]

Опьянение не терпит импровизаций. Оно сродни искусству, которое требует таланта и работы. Напиваться просто так – бессмысленно, это дело пустое.

И если первая пьянка зачастую кажется прекрасной, так это исключительно благодаря принципу «новичку везет»: больше такого не повторится по определению.

В течение многих лет я пила, как пьют все на вечеринках, напитки более или менее крепкие, в надежде ощутить это легкое опьянение, делающее существование относительно сносным, но результатом было лишь утреннее похмелье. Впрочем, я всегда подозревала, что мои эксперименты могли бы принести куда больше пользы.

Моя исследовательская натура проявила себя в полной мере. Подобно шаманам из амазонских племен, которые долго постятся, прежде чем начать жевать какое-нибудь незнакомое растение, надеясь обрести новые силы, я прибегла к самому старому из всех возможных методов исследования – голоданию. Аскеза – это бессознательное стремление создать в себе некое пустое пространство, необходимое для научного открытия.

Больше всего меня раздражают люди, которые, пробуя хорошее марочное вино, просят «что-нибудь пожевать»: этим они наносят оскорбление еде и – еще больше – напитку. «А то еще захмелею», – бормочут они, усугубляя ситуацию. Хочется посоветовать им не смотреть на хорошеньких девушек – а то еще влюбятся.