Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент Страница 17

– Прекрати. Не то сблевну.

Тед вытащил из свалки плакат печально известной «ромашковой» кампании 1964 года в пользу будущего президента Линдона Джонсона. Политическая реклама: девочка ощипывает лепестки с ромашки, произносит числа, они превращаются в обратный отсчет ядерного взрыва, учиненного красными в Судный день. Не исключено, что это была первая политически агрессивная реклама в истории телевидения. И уж точно одна из лучших. Леденящая душу агитка. Тед припомнил и изобразил техасский выговор закадрового голоса Линдона Джонсона:

– «Мы должны любить друг друга – или умереть».

– Геббельсу не к чему придраться, пацан, я во время войны держал ухо востро.

– Ты знаешь, как я ненавидел тебя за эту рекламу? Мне было восемнадцать. Если бы мои друзья в Коламбии обнаружили, они бы меня урыли.

– Воткнули бы тебе ебаную ромашку в дуло? Вы были сплошь слюнтяи. Это вот – из того же миллиона мелочей, за которые я должен, извиняться?

Тед почуял, как его тащит старым семейным отливом в ссору, но успел поймать себя – и отца заодно, – успел увидеть перед собой человека, маявшегося человека. Марти часто казался Теду дешевой поделкой-Иисусом, какие попадаются в витринах магазинов в Вашингтон-Хайтс или в не на шутку католических районах города. Смотришь на такого Иисуса, склоняешь голову набок, чуть-чуть, и выражение лица у Сына человеческого меняется. Китч невыносимый, но завораживает. Иисус под «черной» лампой. Тед положил это в мысленную папочку годных названий для музыкальной группы. Дамы и господа, сомкните длани – «Иисус Черной Лампы»! Тед как-то раз видал такое в студгородке Коламбии: отводишь взгляд на миллиметр – и Иисус превращается в Сатану. Иисус. Сатана. Иисус. Сатана. Так же и Марти – то благой, то пагубный, туда-сюда. Папа. Человек. Папа. Человек. Тед осознал, что на самом деле Марти как человек – где-то посередине, между крайностями, но никак не мог его там засечь, не дать ему переключаться туда-сюда со спасителя на обвинителя. Тед решил пока сосредоточить взгляд на человеке – человеке, которому больно. Похлопал отца по плечу:

– Писать за деньги – не позор, Марти. Есть на что еду брать.

– Есть на что в колледж тебя засунуть.

– Есть на что в колледж меня засунуть.

– Чтобы ты потом мог швыряться арахисом в пуэрториканцев.

– Чтобы я мог швыряться арахисом в пуэрториканцев.

– Ну, по крайней мере, одно было правдой: мы, «курильщики “Тарейтона”, будем драться, но марку не сменим»[138].

– Может, вот это стоило бы продумать получше.

– Ты «удар держал и дальше шагал»[139], дорогой мой человек.

– «Человек в рубашке “Хэтэуэй” – только так»[140].

– Ты «заслужил сегодня передышку»[141]. – Марти умолк. – Дай мне передохнуть, Тед. – Марти потрепал Теда по голове. – Спалим все, – объявил он. – Награду за совокупность пожизненных незаслуг впервые в этом году получает пара, тандем отца и сына из Бруклина, Нью-Йорк…

Марти швырнул в огонь еще журналов, опрыскал их горючкой и притих. Тед приметил, что Марти припас пакет маршмеллоу – причудливо завершить самоистязательное сожжение. Дальше Марти говорил очень тихо, не сводя глаз с плясавшего пламени:

– Думаешь, мне одному нужно прощение, Тед? На тебя жизни еще хватит, а ты даже не знаешь, что с ней делать. Молил бы меня о прощении. Я тебя сотворил.

Спаситель. Обвинитель. Спаситель. Обвинитель.

– Верно, ты меня произвел, а также, может, «то самое пиво, какое нужно, если берешь больше одного»[142]. Хочешь и меня сжечь со всем остальным твоим паршивым выхлопом?

Тед подобрался к камину и сунул руку в огонь. Марти завопил:

– Нет! Рука! Твоя прелестная ручка!

Тед показал Марти руку – он лишь хотел прикурить косяк, а не устроить себе средневековое само истязание.

Ул ыбн у лс я, сделал глубокую затяжку и, пока держал дым, протянул самокрутку отцу.

– Травка. Нет. Ни за что. Я на таблетках.

– Да ладно, пап, чуть-чуть не повредит… Это называется «давление общественного мнения», старичок. Все крутые папашки делают это. Вот как нынче, в семидесятые, восстанавливают отношения отцы и дети.

– Ты всегда укурен, сынок?

– Не всегда, но я к этому стремлюсь, да.

В доме что-то послышалось – словно электрический шок, словно сигнал неверного ответа в телевикторине, умноженный на десять. Теда тряхануло.

– Что за херня? Пожарная сигнализация?

– Дверной звонок.

– Это дверной звонок? По звуку так прямо конец света.

Тед оставил Марти у огня и пошел глянуть, по какому поводу конец света.

23

Открыв дверь и обнаружив за ней Мариану, Тед первым делом подумал: «Я не знаю, во что одет». И не стал себя оглядывать. У него было скверное ощущение на сей счет, подтверждать его не хотелось, и потому он упер взгляд в гостью, а та сказала:

– Привет, Теодор.

Теду показалось, что он помнит затянувшийся торг, который завершился соглашением, что называть его надо Тедом. А может, и нет.

– Привет, сестра смерти.

– Консультант в горе.

– Привет, консультант смерти.

Она терпеливо улыбнулась, но не поддалась ни на уловку, ни на чары.

– Как мило, что вы приехали побыть с отцом.

– Как мило, что вы… несете… смерть, ну, в смысле, на дом, обходы делаете, кхм.

– Надолго вы?

Тед осознал, что ему до зарезу хочется пустить пыль в глаза этой женщине – сосиски есть на скорость, например, – и покачал головой: он понимал, что этой мысли тут не место и не время. Ответил:

– Знаете что, да сколько потребуется. Я такой вот человек. Благодетель. Это мое. Я делаю благо.

– Вы – благодетель.

– Угу. – Он уставился в ее темно-карие глаза – в них были крапинки янтарного и орехового, словно прожилки в драгоценном камне, что намекают на сокровища, скрытые внутри. Ему по-прежнему хотелось сказать ей, что он ради нее сосиски готов жрать, пока не лопнет, но прикусить язык ума хватило.

Она сказала:

– Ух ты, смотрите-ка. У вас отцовы глаза.

Тед почуял, что Марти ей очень нравится и что быть на него похожим, вероятно, в кои-то веки неплохо.

– Ну, думаю, я на пятьдесят процентов – он, в гинекологическом смысле.

Тед почувствовал перемену погоды. Будто сказал что-то странное, но не понял, что именно. Попытался проиграть в голове, что именно сказал, но слышно было плохо.

– Вы хотели сказать «в генеалогическом смысле».

– Да, я так и сказал.

– Вы сказали «в гинекологическом».

– Нет, не сказал.

– Сказали-сказали.

– Это вы так сказали.

Боже, какой идиотизм. Ему что, четыре года? Возможно. Он заметил их отражение в зеркале в прихожей. Ее он увидел первой, и его поразил этот профиль напротив – другой человек, красавица, да, но появилось новое измерение, глубина, скрывавшая столько же, сколько являвшая. А следом увидел себя. На нем были старые пижамные штаны нью-йоркских «Янки», доходившие до середины голени, на манер кюлотов. Что надо вид. Пузо… с пузом он сейчас не готов был разбираться совсем и потому взялся за патлы, бля. Сгреб их в горсть и закрутил в подобие узла. У линии волос заявил о себе пот.

– Вы сказали, что вы на пятьдесят процентов ваш отец, «в гинекологическом смысле». Похоже, придали новую глубину обороту «яблоко от яблони…».

– Ужас какой. Нет. Ни в коем случае. Но в любом случае, если мы об этом… уверен, я куда больше пятидесяти процентов. Это не… скажем так: я – противоположность пятидесяти процентов, что бы это ни значило, вероятно, как… Иисус. Как показывает абак у меня в голове.

– Какую-то новую математику вы разрабатываете.

– Можно я закрою дверь, вы постучитесь еще раз и мы все это проделаем заново?

Предполагалось, что это может показаться забавным, – предполагалось и то, что оно может забавным не показаться совсем, что, может, это валун над пропастью и покатиться он может куда угодно – и в землю обетованную, и ему на голову.

– Вероятно, я оговорился.

– Как утверждал Фрейд, случайностей не бывает.

– Ой, разыграли карту с Фрейдом, ладно, круто. Хотите, чтоб я отбился Юнгом? Или даже вытянул Отто Ранка[143]? – На этом можно было бы и соскочить, неплохой вброс, но Тед решил милосердно добить: – Фрейд-шмейд.

Во как. А зря. Его милосердно добивать не стали.

– Отомстили, угу. Чем это пахнет?

– Моим позором?

– Ваш позор пахнет, как маршмеллоу.

Мариана, озабоченная гарью, протиснулась мимо Теда в дом. Понеслась к источнику дыма, на третий этаж, Тед карабкался по лестнице следом, голова – в нескольких дюймах от ее восходившей задницы. Тед готов был подыматься по этой лестнице весь день напролет. Это еще что за чертовщина? Ой. Ой. Он почувствовал, как зародился стояк, а Тед и не помнил, когда с ним такое последний раз случалось. Весной 1976-го? Что-то было с парусниками и пьяной женщиной (возможно, трансвеститом) в Куинзе. А, ладно. Хер у него заворочался, как человек, потревоженный во сне, разбуженный шумом за окном, но не уверенный, стоит ли как следует просыпаться и идти проверять, в чем дело. Интересно, подумал Тед, и вновь услышал отцовы слова у себя в голове: «Ты не потянешь». Согласился.