Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать Страница 17

В течение следующих нескольких месяцев постоянно слышишь эту песню. Продавец напевает ее с закрытым ртом, протягивая тебе заказанный бейгл. Женщина в хирургической униформе напевает ее припев между двумя затяжками сигаретным дымом, стоя во дворе больницы, когда ты проходишь мимо. Женщина в метро напевает куплет, пока ты сидишь рядом с ней, делая вид, что читаешь.

А потом одним февральским вечером забегаешь в бар в Челси, чтобы спрятаться от внезапного ливня и молнии – и слышишь эту песню. Но на сей раз это уже она. Не запись, живой голос. Боковым зрением видишь женщину на сцене; она поет песню о «здравствуй и прощай». Текст песни печален, но этого никогда не скажешь по ее радостному, неземному тихому голосу и по ее улыбке. Это все равно как слушать две песни одновременно. Хочешь подойти ближе, наклониться. Но смотреть не хочешь. Ты не готов к тому, чтобы она оказалась чем-то бо́льшим, чем голос. Несмотря на то, о чем писал в своей первой книге, ты немного пугаешься всякий раз, как случается чудо.

Приближаешься к сцене и смотришь. Женщина сидит на высоком табурете перед микрофоном. На коленях у нее гитара. Каштановые вьющиеся волосы, зеленые глаза. Тонкий серый свитер на одной пуговице поверх черной футболки, темные джинсы, толстый коричневый ремень, коричневые ботинки. Отводишь взгляд – и она становится лишь голосом.

Когда подле барной стойки завязывается драка, она продолжает петь. Пьяный мужчина в костюме пытается пробиться к здоровяку в два раза крупнее его, который смеется, уперев руки в бока, словно подначивая второго, чтобы тот ударил его. Не в состоянии дотянуться до здоровяка, мужчина в костюме швыряет в него бутылкой, которая попадает в кого-то, но не в избранную им мишень, и вскоре с десяток посетителей уже раздают друг другу пинки и тумаки или пытаются предотвратить разрастание драки. Двоих вышибал с накачанными телами, состоящими из переплетенных мышц, недостаточно, чтобы сдержать толпу, и сквозь все это она продолжает петь с закрытыми глазами. Она не открывает глаз, несмотря на то, что толпа проталкивается к сцене. Весь мир вокруг нее мог бы взлететь на воздух – а она продолжала бы петь.

Ты подходишь ближе, и кажется, что ты здесь единственный человек, который слушает, она поет тебе одному. Она открывает глаза, видит тебя, улыбается, снова закрывает их, и теперь она не только голос, она – лицо, но пока еще не имя.

– Здравствуй, – сказала она, протягивая руку. – Я – Кэри Вейс.

Она пришла посидеть со мной между сетами, как будто мы заранее договорились встретиться.

– Здравствуй, – сказал я, и мы пожали друг другу руки. – Я – Эрик, но меня едва не назвали Кэри… знаешь, как Кэри Гранта.

– Надо же, и мое пишется так же, с одним «р».

– А ты знаешь, что настоящая фамилия Гарри Гудини была Вейс?

– Да? Я не знала.

– Эрик Вейс, – повторяю я. – Меня назвали в честь него.

– Ты что, фокусник?

– Да не совсем.

– Иллюзионист?

– Нет, – сказал я. – Писатель.

– А что ты пишешь?

– Книжки.

– Я имею в виду, какого рода книжки?

– На самом деле, пока только одну.

– О чем она?

– Мужчина постоянно слышит одну песню, а потом встречает женщину, которая ее поет. Я пишу о таких вещах.

Когда настало время начинать следующий сет, она сказала:

– Кажется, я не смогу это сделать.

– Сделать что?

– Выйти на сцену и запеть.

– Почему не сможешь?

– Меня мутит, – призналась она. – Так каждый раз случается. Я держу для себя ведерко за сценой.

– Но ты же прекрасно поешь.

– Мне следовало стать ветеринаром, – сказала она. – В следующей жизни я хочу вернуться сюда ветеринаром.

– Ты не любишь петь?

– Я обожаю петь, – возразила она. – Это происходит, когда я не пою – когда я только что закончила песню, особенно такую песню, которую спела по-настоящему здорово. Я слышу эхо собственного голоса, и мне это нравится, и я думаю: это была не я , не может быть, чтобы это была я .

– Ты боишься успеха?

– Слава мне даром не сдалась, если ты об этом.

– Я не это имел в виду.

– Я очень счастливая, – сказала она. – Мои друзья говорят, что я самый счастливый человек, какого они встречали в жизни.

– Быть счастливым полезно, – сказал я. – Так называется шестая глава в моей книге.

– О, – вздохнула она. – Значит, ты пишешь книги о самопомощи.

– Книгу, – напомнил я. – Одну-единственную.

– И как же твоя книга называется?

– «Повседневные чудеса».

– Мне нравится, – сказала она. – А продолжение будет? Я имею в виду, это часть эпической трилогии или что-то в этом роде?

– Я же не романист.

– Серьезно, я обязательно куплю твою книжку.

– Да, разумеется, но вот вопрос, прочтешь ли ты ее?

Она жила в Бруклине, в квартире с двумя спальнями и высокими потолками; одну из комнат она использовала как студию, где сочиняла свои песни. По всей квартире носился, грызя газеты, ножки столов, мои шнурки – словом, все, что попадалось на пути, – щенок немецкой овчарки, девочка по имени Ральф, восьми недель от роду. Огромные уши, зубки как иголки.

Вечер выдался не по-мартовски теплым, так что мы с ней впервые ужинали вместе в узеньком кирпичном патио, которое Кэри делила с двумя другими жильцами. Дождевая вода – рано вечером прошел короткий ливень – капала с каминной трубы в мой бокал с вином. Мы сидели в молчании – и это молчание было отнюдь не неловким, – ожидая падения каждой капли. Думаю, мы могли бы провести так весь вечер, и это было бы прекрасно. Кап, долгая пауза, кап, более долгая пауза, кап, пауза еще длиннее, и красное вино на дне моего бокала становится едва заметно светлее.

После ужина мы играли с Ральф. Бросали теннисный мячик, чтобы она его приносила, прятали жевательные косточки в карманах и заставляли ее их вынюхивать, играли в прятки, Кэри – в одном шкафу, я – в другом, потом мы оба в одном шкафу, молчим во тьме, в ее дыхании – аромат вишен, которые мы ели на десерт, ее пальцы – на моих губах, призывают к молчанию, Ральф скребется в дверь, скулит, чтобы мы ей открыли.

То был год «здравствуй». Песня, бар, знакомство, обмен именами, наше первое свидание, наша помолвка через полгода.

Это банально – говорить, что некоторые пары знают всё с самого начала, но мы – знали. Не было ни драм, ни сомнений, ни осложнений, связанных с карьерой, или географией, или религией, никаких недавних житейских драм, от которых мы еще не отделались. Такая же банальность – сказать, что нам казалось, будто мы всегда знали друг друга, так что позволь, я уточню: ощущение было такое, будто каждое свидание, каждый ужин, каждый фильм, каждый поцелуй, каждая ночь, которую мы провели бок о бок, уже случились, будто мы жили жизнями, уже прожитыми. Мы подшучивали над этим почти постоянным дежавю, над удивлением – приятным, – которое ощущали всякий раз, когда появлялось это странное ощущение, что мы все это уже проделывали прежде, что мы были персонажами в уже написанной истории, той, которую читали очень-очень давно, но с тех пор позабыли.

В конце каждого года мы составляли список. Семь лет – семь списков. Способ наречь имя недавнему прошлому; упражнение для кратковременной памяти. Был год, когда мы купили дом в Чилмарке, где теперь я живу один. Был год, когда опубликовали мою вторую книгу; год, когда одну из песен Кэри использовали в рекламе свитеров; год, когда я сбрил бороду и сразу же отрастил ее снова, потому что мне не нравилось смотреть на собственное лицо. Был год, когда мы пересмотрели все фильмы Вуди Аллена; год, когда я начал бегать; год, когда мы сами пекли хлеб. Был, конечно, и тот год, когда рухнули башни – год трудный, но по совершенно иным причинам. Был и следующий год – тот год, когда ввели цветные коды для страха, но для нас не было никаких кодов, только страх, и наш страх никак не был связан ни с самолетами, врезающимися в здания, ни с сибирской язвой, ни с «умными бомбами» – наш страх, вернее, мне следовало бы сказать, мой, был гораздо более личным, гораздо более эгоистичным страхом.

После года «здравствуй» был год безмолвных суббот. Первый год нашего брака – один из моих любимых.

Никаких разговоров. Только жесты, и мимика, и прикосновения – чтобы понять, чего хочет другой, что чувствует другой. И были дары в безмолвии: прикладывать палец к ее губам, чтобы сказать « я голоден », необходимость прикасаться чаще и заниматься любовью без слов. И так каждую субботу, каждый год, вплоть до последнего – того года, когда я не хотел не слышать ее голос, не хотел, чтобы она не слышала мой.