Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 1 Страница 17

Но еще жарче и исступленнее молилась бабушка. Она просто требовала от Бога, чтобы он, кроме нее, никого в молельне не слушал. Другие подождут. Сегодня ее черед. Сквозь бабушкино жаркое бормотание я уловил имя моего отца и понял, что старуха только храбрилась, ни в какие глаза она ему не плюнет, а, чего доброго, первая бросится к нему на шею и поцелует. Он и безбожник, и такой-сякой, но прежде всего единственный плод ее чрева, как она туманно называла его в своей неистовой и бессвязной молитве.

А еще бабушка молилась за то, чтобы Вседержитель помог ей пробраться в тюрьму без особых расходов. У нее нет ни лишних денег, ни времени, она должна скорее вернуться: перина для Суламифи должна быть готова к свадьбе, ни на один день позже. А с ней, с периной, еще, боже правый, столько возни! Она уже раз носила перину в лавку, но господин лавочник забраковал ее: недостаточно, мол, мягкая, не мешает, мол, еще подбавить пуху, ведь молодые собираются на ней не одну ночь проспать.

Бабушка разговаривала с Господом, как со старым знакомым на рынке, то сбиваясь на шепот, то переходя на крик. На нее с упреком поглядывали другие бабушки, пришедшие в молельню тоже не любопытства ради, а с такими же, если не более важными, просьбами. Но старуха не обращала на них никакого внимания, расталкивала их в очереди к Божьему престолу и во что бы то ни стало старалась пробраться первой к деснице Всевышнего, полной милостей, за которые не надо было платить ни работой, ни деньгами, а только постом и молитвой.

Когда бабушка сварила в дорогу гуся, я окончательно убедился, что едет она вовсе не для того, чтобы плюнуть сыну в глаза.

– Хотел бы и я его увидеть… – сказал дед, когда бабушка разрезала гуся на ровные половины.

– Ты поедешь в следующий раз, – отрезала старуха.

– Когда?

– Когда он снова сядет. Ты думаешь, он одним разом ограничится?

– Хватит с него! Насиделся. – Старик засуетился, побрел в свою комнату и вернулся с какой-то вещью, зажатой в негрозный жилистый кулак. – Это ему от меня, – сказал он, не разжимая кулак, и заморгал бесцветными, легкими, как паутина, ресницами.

– Что там у тебя в кулаке? – насупилась бабушка.

– Подарок.

– За что же ему, бесстыжему, подарок? За то, что нас на старости бросил?

– Отвези ему, – дед разжал кулак.

– Часы? – воскликнула бабушка. – На какие деньги ты их купил?

– Я их из старых частей собрал.

В комнате стало тихо. Бабушка подошла к деду и заглянула в кулак, как заглядывают в чужое окно: стыдливо и осторожно.

– Ты думаешь, я уже ничего не умею?.. А я, как видишь, еще не так стар… Ты только послушай, как они идут! Как в мои лучшие годы…

Бабушка посмотрела на него без прежней злости, с каким-то странным участием, как на больного, смирившегося со своей немощью, закряхтела и взяла у него подарок.

– Береги себя и Даниила, – сказал дед. – Город все-таки… Трам-тарарам… – протянул старик и направился в свою комнату.

Мне вдруг ни с того ни с сего стало страшно за деда. Я почему-то подумал, что, когда мы уедем, он обязательно умрет, сядет на свое привычное место, возьмет лупу, приставит ее к глазу, откроет какую-нибудь заржавевшую луковицу и рухнет на стол. А вокруг его мертвой головы, как муравьи, будут сновать винтики и стрелки, что-то будет тикать, но разбудить его не сможет. Мне даже захотелось крикнуть: «Дед! Не умирай до нашего возвращения! Не умирай!»

Но я сдержался. Я мог обидеть бабушку – ведь, по ее словам, она должна была в нашем доме умереть первой.

И все-таки я набрал в легкие воздуха и сказал:

– Наш дед – молодчина. Он не совсем еще оглох и ослеп. Какие часы соорудил!

– Так я ему и поверила! – остудила мой пыл бабушка. – Нашел чье-то старье, почистил малость и хвастает.

От нашего местечка до железнодорожной станции было версты две с половиной. Будь я один, я домчался бы до серого вокзального здания в один миг, но со мной была бабушка, а с бабушкой был деревянный сундучок с железными оковками, который она мне не доверяла, и тащила сама, охая и кряхтя, то и дело останавливаясь и поворачивая морщинистую шею – не тарахтит ли какая-нибудь попутная подвода. Но вокруг ничего не тарахтело, а если и двигалось, то, как назло, не в ту сторону.

Немилосердно палило солнце, и бабушка обливалась потом. Уже у самой станции нас догнал воз, груженный мешками с мукой свежего помола, но старуха пожалела лошадь.

– Ей и так тяжело, – сказала она, когда подвода поравнялась с нами, – а до станции рукой подать.

На станции было пусто: сегодня никто никуда не едет, что ли?

На рельсах сидели взъерошенные голодные воробьи. По шпалам расхаживал, как служка Хаим в молельне, черный грач и высматривал жука или мошку.

Мы с бабушкой встали поближе к рельсам, чтобы успеть сесть в вагон. Поезд-то на нашей станции стоял меньше минуты. Лязгнет буферами, зальется гудком, и догоняй его!

– Гляди-ка, – сказала бабушка. – Тебя провожать пришли.

Я повернул голову и увидел на перроне Пранаса. Он бежал к рельсам, крепко сжимая в руке садок, где все еще, должно быть, металась щука.

– Ты только не вздумай с ним куда-нибудь отлучиться. Я тебя искать не буду, – предупредила старуха.

– Он тоже едет, – сказал я ей.

– Куда? – спросила бабушка.

– В город.

– Зачем?

– Не знаю.

Где-то за высокой трубой мебельной фабрики послышался грохот, а чуть позже – протяжный гудок паровоза. Вскоре и сам он вынырнул из леса, похожий на громадного рака, перебирающего невиданными клешнями.

На перрон вышел железнодорожник в форменной фуражке. Он остановил, как дрессировщик, флажком поезд, и мы с бабушкой побежали к своему вагону. Задирая подол юбки, не выпуская из рук сундучок, осыпая колеса поезда проклятьями, первой поднялась бабушка, а за ней залез и я.

Я примостился у окна, бабушка села напротив, прикрыв свои старческие колени сундучком. Она ни за что не соглашалась поставить его на пол: вдруг кто-то услышит тиканье на дне и стащит часы вместе с гусем. Чуть поодаль смачно храпел какой-то дядя в вонючей овчине.

За окном мелькали перелески, крыши, облака, перистые и легкие, – вот бы бабушке набивать ими перины, неплохо бы она заработала!

От мерного стука колес, от мелькания деревьев в окне, от теплых и вязких мыслей о скорой встрече с отцом клонило ко сну. Я, наверно, заснул бы, если бы в конце вагона не появился приземистый человек с клещами в руке.

– Господа! – объявил он. – Проверка билетов!

Бабушка завозилась, поставила рядом с собой сундучок и при всех полезла куда-под под платье, в чулок. Все ценности старуха держала в чулке, будь то деньги, ключи, налоговые квитанции и даже рецепты.

– Господа, проверка билетов, – вновь возвестил контролер и подошел к первой скамье, на которой сидели какой-то солдатик и девица.

От окрика контролера проснулся и наш сосед в вонючей овчине. Он широко зевнул, потопил в кармане руку и вынул оттуда какую-то бумажку.

– Благодарю… Благодарю… – Приземистый мужчина перекусывал клещами билеты и, слегка покачиваясь, двигался в глубь вагона.

– Ваши билеты! – обратился он к бабушке, и старуха с вымученной улыбкой протянула их. Уж чего она совершенно не умела в жизни делать, так это улыбаться.

– А ты с кем? – услышал я и вдруг увидел, как контролер в глубине вагона тронул за рукав Пранаса, – мы с бабушкой даже не заметили, как он проник в вагон. – Это ваш мальчик? – спросил приземистый у какого-то сонного крестьянина.

– У меня своих детей дюжина. Чужих мне не надо, господин контролер, – сказал крестьянин.

– У тебя есть билет, мальчик?

– Нет у меня билета. У меня есть рыба.

В вагоне захохотали. Громче всех смеялись солдатик и его девица.

Пранас открыл садок, и в душном вагоне вдруг повеяло речной прохладой, рыбьей чешуей и водорослями.

– Тебе придется пройти со мной, – сказал контролер. – На первой станции я тебя высажу вместе с твоей рыбой.

– Господин контролер! – взмолился Пранас, но тот и слышать не хотел.

– Пошли! Пошли!

Пранас встал и, опустив голову, поплелся за клещами.

– Не выгоняйте его! – закричал я. – Не высаживайте! Ему очень надо в город. У него отец в тюрьме.

Бабушка побледнела и снова улыбнулась приземистому своей вымученной улыбкой. На Пранаса уставился весь вагон: наш сосед в вонючей овчине, солдатик со своей девицей и две монахини в белых воротничках и с маленькими крестиками на шее.

Поезд замедлил ход. Видно, приближалась остановка. Контролер повел Пранаса через весь вагон к выходу. Я сорвался с места и бросился за ним. Бабушка даже не успела ужаснуться.

В тамбуре приземистый спросил:

– А твой отец кто?

– Столяр.

– Столяру в тюрьме нечего делать. Столяр должен столярничать, – сказал контролер.

…Поезд остановился на маленьком полустанке.

– Я тебя, пожалуй, высажу в другом месте, – сказал контролер Пранасу. – Тут тебе будет скучно.