Андре Моруа - Земля обетованная Страница 2

– По-моему, еще слишком рано! – заявил полковник. – Она соскучится и начнет шалить.

Полковник ошибался, как, впрочем, ошибался почти всегда, стараясь предугадать поступки живых существ. Клер очень понравились церковные ритуалы. Ее честолюбие тешили постоянные места их семьи в первом ряду, скамеечка с красной бархатной обивкой для коленопреклонений, медная дощечка со словами: «ПОЛКОВНИК ГРАФ ФОРЖО». Посмотрев налево, она могла увидеть витраж с изображением Благовещения; другой витраж, справа, представлял сцену бегства в Египет. Как только Клер научилась читать, она узнала, что оба витража пожертвованы семейством Форжо. А ниже, на оконном витраже, был изображен святой Симеон-мученик в виде отрока с длинными волосами: девочке рассказали, что для него когда-то позировал ее родной отец.

«А как же я? – думала она. – Будет ли когда-нибудь и у меня свой витраж? Так чтобы деревенские ребятишки говорили: „Видите эту святую? Это наша мадемуазель Клер!“»

Наступило 15 августа, и господин кюре, друг ее родителей, впервые поручил Клер собирать пожертвования; когда она на глазах у всей паствы, одна посреди клироса, преклонила колени перед алтарем, ей почудилось, что она сейчас упадет в обморок от счастья. Желание выделиться из общего ряда было для нее насущной потребностью. Это стремление блеснуть, таившееся в глубине ее души, зашло так далеко, что девочка не могла слушать рассказы о жертвоприношении – например, историю сына Авраамова или дочери Иевфая, – не вообразив при этом, со смесью ужаса и счастья, жертвой саму себя. Выступать центральной фигурой такого действа и страдать – вот что казалось ей и страшным, и восхитительным.

Но церковь подарила Клер не одни только утехи ее гордыни. Ей чудились божественные тайны в запахе ладана. Ее зачаровывали переливы голосов маленьких певчих. Ах, ну почему бы не принимать в церковный хор девочек?! Она, Клер, исполняла бы свои обязанности с таким усердием, с таким пылким восторгом и вниманием, тогда как грубость мальчишек оскорбляла ее, словно нечестивое вторжение в таинство службы. Она и не любила их, и завидовала им.

Клер часто грезила, внимая бархатным, мощным голосам органа. Деревне Сарразак повезло: ее органистом был настоящий музыкант, истинно артистическая натура, даром что робкого нрава, – Марсель Гонтран, сын одного из местных землевладельцев; его талант заслуживал лучшего удела. Когда он играл, Клер закрывала глаза и забывала обо всем на свете. Ее возносил в эмпиреи всемогущий теплый поток музыки. Под ее сомкнутыми веками проплывали быстрые облака, мелькали цветные арабески, ритмично двигались сотни маленьких певчих в черных и красных одеяниях.

Одной из ее любимых забав было выдувание мыльных пузырей, и она умела наслаждаться тем коротким мгновением, когда пузырь безупречной формы, тугой и радужный, вот-вот исчезнет и на него смотришь с восторгом и любовью, тем более жгучими, что гибель его неминуема. Вот и самые прекрасные музыкальные пассажи пробуждали в ее душе тот же боязливый восторг. Она была счастлива именно потому, что знала: через миг это счастье лопнет как мыльный пузырь. Сиреневые, желтые, голубые, красные блики скользили по хрупкому прозрачному шарику, созданному ее воображением. А потом звучал последний аккорд, разбивавший разом и образ, и очарование.

– Oremus![2] – возглашал кюре.

III

Каждое воскресенье, выходя из церкви, родители вели Клер на кладбище. Могилы семейства Форжо находились в самом его центре, под охраной шеренги кипарисов, и казались командным пунктом батальонов других усопших. Клер с гордостью читала на плитах: «ГЕНЕРАЛ ГРАФ ФОРЖО, 1768–1845», «СЕНАТОР ГРАФ ФОРЖО, МЭР САРРАЗАКА, 1820–1892». Была здесь еще и детская могилка Патриса Форжо, умершего в возрасте десяти месяцев. Над ней стояла колонна с разбитой верхушкой. Ибо каждый умерший, будь он даже младенцем, имел право на свой памятник. Клер завидовала всем этим усопшим. Ей хотелось умереть молодой, совершив предварительно великие подвиги, дабы остаться блистательным воспоминанием в памяти живых.

Форжо, некогда французские крестьяне самой отборной породы, с XV века владели фермой близ Лиможа и занимались земледелием. Во времена Революции один из отпрысков этой семьи, Антуан-Артэм Форжо, вступил в армию. Став офицером в 1792 году, а затем, при Наполеоне, полковником и графом, он ушел в отставку в 1815-м, осел в Сарразаке, пристроил к дедовской ферме два дома, а затем купил маленький замок, возвышавшийся на холме, над деревней. Полковник Форжо окультурил обширные ланды и научил всю округу выращивать на них кукурузу. Когда началось завоевание Алжира, он, по просьбе короля, вернулся на военную службу и уже в чине генерала командовал одной из колонн, взявших Константину. В Сарразаке его бюст украшал площадь перед мэрией.

Его сын Пьер-Антуан Форжо в юности служил офицером в Алжире, а позже, подав в отставку, также осел на родине отцов, стал мэром Сарразака, сенатором от Верхней Вьенны, а в 1890 году в течение нескольких месяцев занимал пост министра сельского хозяйства. Рауль-Антуан Форжо, «сын предыдущего» и отец Клер, поступил в Сен-Сир и на удивление быстро сделал военную карьеру в Африке. Казалось, сама судьба сулила этому красавцу-мужчине с ярко-голубыми глазами, прекрасному всаднику, опытному воину, с его славным именем и личными качествами, высшие командные посты в армии. Однако во времена министра Комба и закона о конгрегациях[3] он внезапно оставил военную службу, притом что был самым молодым полковником Франции.

Дело полковника Форжо, ныне давно забытое, наделало немало шума во французской прессе. Оно вызвало самые ожесточенные дискуссии в обществе, поставив перед ним вопрос о свободе вероисповедания, который газеты трактовали, в зависимости от политической ориентации, каждая по-своему. Это было время, когда щуплый старичок с седой бородкой, которого карикатуристы правого толка изображали дьяволом во плоти, отказывал религиозным деятелям обоих полов в праве учить молодежь. Если монахи сопротивлялись, их изгоняли из монастырей с помощью жандармов. В Бретани и во многих других провинциях население протестовало и чинило препятствия этим репрессиям. Случилось так, что полковник Форжо, командовавший в Ренне драгунским полком, получил приказ отправиться в одну бретонскую деревню и закрыть школу, где детей учили монахини. Вернувшись домой в сильном волнении, он передал жене разговор, который состоялся у него с непосредственным начальником, генералом Леду. Госпожа Форжо, высокая сухопарая, энергичная дама, не колеблясь, высказала свое мнение:

– Вы не должны подчиняться, иначе вам грозит бесчестье.

– Не так-то это просто, – отвечал полковник. – Я ведь солдат и обязан выполнять приказы. Разве я имею право их обсуждать?

– Вы, прежде всего, христианин, – возразила мадам Форжо, – и не можете ставить человеческие приказы выше Господних.

Женщины вносят в государственные дела примитивный, почти дикарский пыл, который делает их такими сильными в сердечных делах. В спорах они с презрением отбрасывают аргументы и даже факты. Их епархия – любовь и ненависть, а отнюдь не справедливость. Мадам Форжо ненавидела министра Комба всеми силами души. Дай ей волю, она охотно содрала бы с него кожу, колесовала бы, сожгла живьем.

– И как только генерал, – возмущенно спросила она, – посмел отдать вам такой приказ?

Полковник стоял у камина, сгибая и разгибая колени машинальным движением всадника.

– Генерал, – ответил он, – всего лишь передал мне приказ префекта. Он не скрыл от меня, что сам не одобряет его.

– Но в таком случае, – торжествующе воскликнула мадам Форжо, – это вовсе не военный приказ, а всего лишь распоряжение гражданских властей!

– Мобилизация – тоже распоряжение гражданских властей, – сказал полковник.

Госпожа Форжо была женщиной твердого нрава. Урожденная Анриетта д’Окенвиль, из семьи мелкой нормандской знати, она выросла в бедности, почти в нищете, и к тридцати годам смирилась с тем, что останется старой девой, а потому начала активно работать в Красном Кресте. Откомандированная в Сенегал в качестве старшей сестры военного госпиталя, она ухитрилась на одной из конных прогулок одержать победу над майором Форжо, который и женился на ней в 1895 году. Сожалел ли он о своем поступке? Возможно. Женщины прежде любили его, он и теперь им нравился, так что, когда мадам Форжо устраивала прием для офицерских супружеских пар, ему случалось многозначительно переглянуться с какой-нибудь юной красоткой. Однако госпожа полковница крепко держала в руках и полк, и полковника.

– Вы должны осознать все последствия моего отказа, – сказал он. – Я пойду под трибунал…

– Ерунда, вас оправдают.

– Не уверен. Нынешняя армия – не та, что прежде. И в любом случае, даже если меня оправдают, я буду вынужден подать в отставку.

– Ну и прекрасно. Мы уедем в Сарразак, и вы займетесь земледелием.