Даниэль Глаттауэр - Дар Страница 2

– Я подумала, что вы с Мануэлем, может быть, поладите.

– Я с чужим четырнадцатилетним подростком? Ты могла бы назвать мне хотя бы одну причину, по которой мы должны поладить?

– Одну-единственную?

– Да, всего одну, – повторил я.

– Потому что ты отец Мануэля.

– Скажи-ка еще раз.

– Потому что ТЫ отец Мануэля.

Это действительно была причина. Она вызвала у меня один из тех глубоких травматических кризисов, про которые говорят, что человек впадает при этом в шоковое состояние и в интересах самозащиты отстраняет факты, пока они в какой-то момент больше не поддаются отстранению и просачиваются в мозговые клетки, отвечающие за реакцию на катастрофы. (Которые у меня, к счастью, пребывают в постоянной готовности.) Я просидел у Алисы несколько часов, потягивая из стакана коньяк, – выпито было полбутылки, но стакан был один, Алиса алкоголь не хотела.

Она сидела прямая, как свечка, на краешке дивана и подробно рассказывала мне, почему так было лучше, что она четырнадцать лет утаивала от меня существование сына. Но все ее объяснения можно было свести к короткой формуле: ни она, ни Мануэль не могли ничего ожидать от меня как от отца, вернее, ни в каком смысле не могли ожидать хотя бы чего-нибудь. Это одновременно привело меня в ярость и ввергло в печаль. В ярость оттого, что не стоило бы такое говорить о человеке, который к моменту рождения сына уже был отцом дочери. И в печаль оттого, что это, пожалуй, было правдой.

Но на сей раз они чего-то от меня ждали, и тут я просто не мог сказать «нет». Ведь это и нужно-то было на каких-то два-три часа в день, и продлиться должно было каких-то смешных двадцать недель. К тому же мне было интересно посмотреть на сына.

– А он знает, что я его отец? – спросил я.

– Еще нет.

– Поскольку мне было бы предпочтительнее…

– Да, я так и думала, – сказала она.

Она уже подготовила своего сына к «хорошему другу из старых времен».

– Очень хорошо, – согласился я.

Удивительный подарок

Итак, шел десятый рабочий день с Мануэлем в поле зрения, и мое любопытство к собственному сыну было уже утолено. Я не мог себе представить, что нам придется терпеть тут друг друга еще дни, недели или даже месяцы, а когда я видел его лицо, я уж точно никак не мог себе представить, что он может представить это себе. Самое худшее было то, что он попросту не был готов взаимодействовать со мной достойным человека образом, какую бы тему я ни выбрал.

– «Битлз» или «Стоунз»? – спрашивал я, к примеру.

Ведь это был вопрос как раз для четырнадцатилетнего! Мне хватило бы одного-единственного слова – и я бы тотчас развернул перед ним альбом полувековой истории поп-музыки.

– Что ты имеешь в виду под «Битлз» или «Стоунз»? – переспрашивал он.

– Какая музыка тебе больше нравится – «Битлз» или «Роллинг Стоунз»?

Уже за одну эту развернутую версию, которая звучала так, будто ты пытался объяснить шутку больному Альцгеймером, я презирал себя.

– Я должен на это отвечать? – продолжал он унижать меня.

– Нет, ты не обязан отвечать, но мне было бы просто интересно, – говорил я.

– Ну хорошо, мне не особенно нравится ни то ни другое.

– А какая музыка нравится тебе особенно? – наседал я.

– Это смотря когда и как, – обнадежил он.

– И от чего же это зависит? – спросил я.

– Это зависит от того, какую музыку играют.

– Да, в принципе это всегда важно, – отвечал я.

На этом тема исчерпывалась. И я клялся себе больше ни единым словом не обращаться к Мануэлю. А если он и впредь будет меня презирать, я его герметично упакую и отправлю авиапочтой к его маме в Сомали.

Но тут случилось нечто необыкновенное, что надолго сделало этот день таким особенным: Норберт Кунц, мой шеф, вызвал меня к себе в кабинет. Речь шла об одной моей заметке в четверговом выпуске «День за днем». На этом месте я должен сделать небольшое отступление, чтобы оправдать свое существование и объяснить круг моих обязанностей в бесплатной газете «День за днем», издаваемой концерном оптовой торговли PLUS.

После того как я соскочил с «Рундшау» – о’кей, то было скорее падение, чем соскок, – Норберт Кунц взял меня в «День за днем». Он всегда высоко оценивал мою журналистскую работу, а кроме того, его отец и папа моей бывшей жены Гудрун были близкими друзьями и даже вместе играли в гольф. Ведь недаром говорят, что кровь плотнее воды, но и она не так сплачивает, как гольф.

Больше всего мне хотелось бы работать в отделе культуры, но, во-первых, такого отдела не было, потому что «День за днем» – совершенно бескультурная газета для совершенно бескультурной публики, а во-вторых, привередничать мне не приходилось. Меня поставили на «Пестрые сообщения дня», и еще я вел колонку читательских писем. Если вы зададитесь вопросом, а чего там вести в читательских письмах, то вам следует присмотреться, на что способны читатели «Дня за днем». И, наконец, третьей областью моих задач был раздел «Социальное». Его-то я всегда и называл, когда кто-нибудь спрашивал меня, чего я поделываю и о чем пишу. Это, конечно, звучало «социальнее», а главное – весомее, чем было на самом деле. Поскольку, если не считать подводного землетрясения и цунами с десятком тысяч жертв – среди которых, на минуточку, было как минимум пятеро австрийцев, – для «Дня за днем» никакое бедствие не было достаточно бедственным для того, чтобы отнять печатную площадь у какой-нибудь рекламы обогревателей для садового домика. Проблемой социального раздела было то, что никто не давал туда рекламных объявлений, то есть денег он не приносил. И от страданий бедных и слабых никто не мог себе ничего отпилить, даже живодеры из концерна оптовой торговли PLUS. Поэтому социальные темы умещались в три строки и упрятывались куда-нибудь в гущу «пестрых сообщений дня».

Тем большей для меня неожиданностью было, когда Норберт Кунц специально вызвал меня к себе, чтобы поговорить об одной из таких коротких заметок. В четверговом выпуске я упомянул – поскольку мне недоставало еще хотя бы одного «пестрого сообщения дня» – переполненную ночлежку для бездомных в венском Флоридсдорфе, которой недавно сократили субсидии, из-за чего ее сотрудникам, работающим на общественных началах, пришлось выставлять на улицу половину бездомных. Норберт Кунц выделил это сообщение светящимся оранжевым маркером и постучал по нему пальцем, что не сулило мне ничего хорошего. Я ждал, что он сейчас снова укажет мне на то, что у нас такое не проходит, что мы – хозрасчетное предприятие и поэтому должны держаться подальше от маргинальных групп, для которых существуют свои газеты – от благотворительных фондов, от Красного Креста, от Армии Спасения, от «Груфта»[1] и черт знает еще от кого. Но вышло совсем иначе.

– Ваша работа еще доставляет вам удовольствие, господин Плассек? – спросил он.

Кунц хотя и не был таким уж сердечным человеком, которого волновало бы – или хотя бы заслуживало его мысли – самочувствие подчиненных, но и циником он тоже не был, для этого ему не хватало юмора.

– Честно признаться, я работаю здесь не для того, чтобы получать удовольствие, – ответил я.

– Вот и я тоже.

– Это меня успокаивает, – заметил я.

– Но бывают моменты, когда вдруг снова осознаешь, ради чего ты делаешь это, – заметил он.

– Да, бывают? – переспросил я.

– Да, бывают. Вот такой момент я только что пережил.

– Это мило, я рад за вас. Если и меня постигнет такой момент, я дам вам знать. Но может так случиться, что вы уже будете на пенсии. Тогда я дам знать вашему преемнику, – сообщил я.

Если кто из нас двоих и был циником, то я.

Кунц выжал из себя вымученную улыбку и рассказал мне, что ему только что позвонил заведующий ночлежкой для бездомных во Флоридсдорфе, да такой возбужденный и настолько вне себя от радости, что едва мог говорить, ведь свершилось нечто чудесное.

– Ему пришел по почте толстый конверт. От анонимного отправителя. В конверте были деньги. Наличные. Очень много денег. Отгадайте сколько, господин Плассек?

– Понятия не имею.

В этом деле я не был экспертом. Мне еще никто никогда не присылал денег, ни анонимно, ни под своим именем.

– Десять тысяч евро.

– Вау. – Я даже сглотнул. Это была пятимесячная зарплата в газете «День за днем», во всяком случае моя.

– За эти деньги они смогут оборудовать койками второе помещение, и им не придется на зиму глядя вышвыривать ни одного бездомного, – сказал Кунц.

– Это хорошо, это в самом деле хорошо, – ответил я. И действительно так считал. Хорошие новости очень даже могут меня растрогать. Наверное, потому, что по-настоящему хорошие новости случаются так редко. То, что обычно впаривалось нам в качестве хороших новостей и что мы, журналисты, бойко перепродавали дальше, было рекламой, при помощи которой кто-нибудь мог поживиться за счет другого, а больше ничего.

– Но почему он позвонил именно вам? – спросил я.