Ричард Флэнаган - Неизвестный террорист Страница 2

Она смотрела и «Соседей», и «Дом и далеко от него», а в восемь лет ее куда сильней огорчила смерть героини Дафны Лоуренс, чем то, что ее мать, которая в прошлом году ушла от отца, забрав с собой двух младших сыновей, теперь живет в Херви-Бей с каким-то Реем, мастером по установке плавательных бассейнов из фибергласса. Тогда Куколка еще не понимала, чего, собственно, от нее ждут в сложившихся обстоятельствах и что все это значит; но герои «Рамси-стрит» и «Саммер-Бей» ясно ей объяснили: поплакала, посмеялась, ну и живи себе дальше.

По видеоканалам Куколка смотрела разные музыкальные фильмы с невероятно красивыми девушками и невероятно толстыми и агрессивными мужчинами; и девушки, как ей представлялось, во всех отношениях явно затмевали мужчин – и внешностью, и умением красиво танцевать, и тем, что они по большей части не давали себе труда хоть что-то сказать, когда мужчины буквально рта не закрывали; в общем, ничто не смогло бы лучше подготовить ее к танцам у шеста.

Она утверждала, что ее единственное прочное воспоминание о матери (до того, как та сбежала от отца) – это жуткий китч, который мать сама намалевала маслом на жалюзи в гостиной их пригородного дома. «Картина» создавала ощущение окна, из которого виден пляж Кута-Бич на острове Бали, где мать как раз и познакомилась со своим Реем.

Подростком Куколка изредка все же навещала мать в Херви-Бей. Рей довольно давно исчез из ее жизни, и теперь она была способна говорить только о сыновьях, младших братьях Куколки. Эти два толстых мальчика одевались, как взрослые рэперы, и все время орали «йо!» и «дай пять!», на американский манер стукаясь кулаками. С Куколкой мать держалась так, словно та была ее новой и не слишком интересной соседкой из дома напротив. А Куколке, в свою очередь, жизнь матери казалась очередной, не слишком удачной мыльной оперой или нескончаемым циклом песен, в которых говорилось о проблемах с наркотиками, о визитах полиции, о выпадении некоторых половых органов из штанов и о новых сексуальных партнерах. В общем, визиты к матери действовали на Куколку угнетающе. Она ездила к ней, исключительно повинуясь чувству долга, и в какой-то момент, решив, что смысла в этом мало, перестала это делать.

Когда через несколько лет она узнала, что мать погибла во время массового столкновения автомобилей на Хьюм-хайвей, то, естественно, огорчилась, но не слишком. У нее было такое ощущение, словно смерть матери – это скорее подтверждение ее долговременного отсутствия в жизни дочери, а отнюдь не его начало.

Возможно, Куколка рассказывала историю о разрисованных матерью жалюзи, потому что в этой бездарной мазне для нее воплотилась вся глупость и бессмысленность материных надежд и упорного цепляния за неосуществимые мечты – даже если кому-то они и могли показаться великими. Жизнь, считала Куколка, позволяет человеку иметь только самые маленькие мечты и надежды, самые незначительные вещи – именно поэтому она и себе позволяла лишь самое малое. Ибо нечто иное, большее – что весьма наглядно доказывала жизнь ее матери, – всегда могло быть сокрушено. Что, впрочем, отнюдь не означало, что Куколка чувствовала себя несчастной; как раз наоборот. Она полагала, что именно такое восприятие жизни гарантирует ей счастье, и собиралась всегда смотреть прямо на солнце Сиднея, а не прятаться от него за плохими картинами, тщетно пытающимися создать иллюзию иной действительности.

Куколка не была мечтательницей, подобной Иисусу или Ницше. Себя она считала скорей реалисткой. А реалистическое восприятие жизни включает в себя также изрядную долю разочарованности – в качестве прививки от возможных дальнейших разочарований.

4

– В общем, дружок, я перебралась в большой город, – рассказывала Куколка Джоди, – и что из этого вышло?

А действительно, что? Она точно так же не понимала новый мир, как не понимала и свое отвращение и необъяснимый страх по отношению к миру собственного прошлого, но разве это имело какое-то значение? В Сиднее, по крайней мере, пять миллионов «уэсти» питают отвращение к «вонючему снобизму» северян и высокомерию жителей восточного побережья, а примерно миллион богачей с севера и востока презирают алчных, вульгарных и меркантильных уроженцев куда более бедного запада. Впрочем, ни те, ни другие никогда не признаются в том, что думают почти одинаково и всеми жителями Сиднея движет, всех их объединяя, одно – деньги; но никто из них и мысли не допустит, что единственное реальное различие между ними – то, что на севере и на востоке у людей денег относительно больше, а на западе относительно меньше.

Ничего этого Куколка понять даже не пыталась, да никогда и не стала бы. Ей просто хотелось преуспеть в жизни хотя бы немного, а всякие там объяснения – это просто полное дерьмо вроде тех рассуждений, которые она без конца слышала от подвыпивших мужчин, которые на самом деле в этот момент думали только о том, чтобы увидеть, как она будет стаскивать с себя трусики.

– Короче, с запада я убралась, – подводила итог истории Куколка и с каким-то легким акцентом, то ли ливанским, то ли греко-австралийским, слегка подвывая на гласных, прибавляла: – И душу свою от этого проклятого запада очистила.

А вот это было неправдой; как, впрочем, и почти все, что она о себе рассказывала. Ибо она и страстно мечтала жить на северном побережье, и в то же время таила в душе обиду на тех, кто там уже живет; она могла – всего лишь предположив, что данный клиент проживает на севере, – весело щебетать и даже откровенничать с ним, но про себя считать его гнусным снобом и онанистом. И теперь, пожалуй, ничто на свете не смогло бы заставить ее уехать из центра Сиднея, так что дальше Ньютауна она вообще не ездила.

– Это плохо сказывается на цвете лица, дружок, – заявляла она в таких случаях. Впрочем, так она говорила обо всем, что могло как-то ее огорчить или опечалить, и, видимо, считала подобное объяснение вполне достаточным.

С одной стороны, Куколка с почти извращенным удовольствием вышучивала и передразнивала девушек с запада, упрекая их в злоупотреблении макияжем, в любви к чрезмерно коротким юбкам и широченным ремням, а также в использовании избыточного количества всевозможной парфюмерно-косметической продукции, которой они буквально покрывали лицо и волосы. С другой стороны, несмотря на свое предубежденное отношение к западным пригородам Сиднея, Куколка, безусловно, и сама являлась носительницей среднестатистических предрассудков, свойственных любому «уэсти». Особенно в отношении ко всему остальному миру. Впрочем, она позволяла себе точно так же отвести душу, особенно когда ее доставали «все эти пьяницы и вонючие наркоманы», а также полицейские и те, кто читает газету Sydney Morning Herald.

– По мне, так пусть считается, будто я ко всем в равной степени отношусь как расистка, – говорила она, – но этих скользких сладеньких лесбиянок я действительно ненавижу.

5

К десяти утра, когда Куколка наконец решила встать и вылезла из постели, наступающая жара уже чувствовалась, но была пока еще довольно приятной. Снаружи доносилось ровное гудение транспорта, которое за закрытыми окнами и задернутыми шторами воспринималось как легкая вибрация. Мысли Куколки были слишком неопределенными, чтобы их можно было описать. Приняв на ночь снотворное, она хорошо выспалась и проснулась в прекрасном расположении духа, а яркий свет предстоящего дня еще больше поднял ей настроение. И она целиком отдалась этому мимолетному приятному ощущению радости и спокойствия, словно окутывавшему утренний город, и это ощущение оказалось настолько заразительным, что она даже не стала принимать, как обычно, свой любимый антидепрессант.

Затем Куколка поймала такси и поехала на Бондай-Бич, и красота небоскребов на фоне голубого сияющего неба показалась ей настолько пронзительной, что на глаза у нее навернулись слезы; вообще-то никакой конкретной причины для того, чтобы плакать, не было, просто она вдруг почувствовала себя счастливой, а счастье она позволяла себе лишь в самых малых количествах.

Всласть наплававшись, Куколка, постелив полотенце, улеглась и всю себя с наслаждением подставила под ласковые солнечные лучи, чувствуя, как уютно устроились ее груди в ямках, образовавшихся под полотенцем в песке. Даже витавшие вокруг запахи она вдыхала с удовольствием – пахло маслом для загара, мокрым песком и растворенной в воздухе морской солью; ей не казался противным даже едкий кислотный запах сточных вод, которые, пенясь, стекали в море на некотором отдалении от пляжа.

Когда она поворачивала голову набок, одним ухом прижимаясь к песку так, что слышать могла только другим, повернутым к небу ухом, рев волн сразу становился громче, а детские вопли и визг, сливаясь, превращались в особый монотонный аккомпанемент, который начинал постепенно куда-то уплывать, позволяя ей телом и душой раствориться в звуках накатывавших и отступавших от берега волн; и под эти звуки она словно погружалась в сон – но такой, в котором жизнь стоила все же того, чтобы прожить ее до конца.