М. Ларионов - Три жизни (сборник) Страница 2

Подходим – ага, Лысково, тоже название известное. Команды вахтенного в микрофон, гулко в дебаркадер урчит судовая машина, взбаламучено плещется теснимая пароходом полоса воды; а с обеих сторон смотрят люди: с пристани – наши будущие пассажиры, в основном мешочники-корзинщики до первого города с большим рынком, хватает и просто зевак; с палубы глядим мы, праздные путешественники, по-своему не менее любопытные: плыли, плыли, и вот вам пристань, селение, какая-то другая жизнь – интересно!.. Но красной кофточки и теперь не высматривалось среди наших.

В пролёте дебаркадера виделся прямо на сходнях расположившийся «к пароходу» базарчик: бабы с вёдрами помидор, огурцов, вишни, с крынками топлёного молока, с таранью. Желающих повертеться там, чего-нибудь купить, оказалось чуть ли не полпарохода. Сошёл и я к оживлённому торгу, потолкался, соблазнился на кулёк вишни – и назад. А на встречу уже с охапками бутылок пива возвращались из пароходного буфета довольные местные мужички (завозным-то, видать, тут не балуют).

Стояли довольно долго; на отвал нам трижды били в пристанской колокол – старая традиция, почти уже нигде не соблюдаемая на Волге, – и каждый раз пароход отвечал протяжным свистком с одним, затем с двумя и затем с тремя короткими присвистами. Снова команды – и вот уж отрываемся, кормой попирая дебаркадер, отчаливаем…

Меня начало уже просто занимать: что ж эта девочка? Такая уж, что ли, скромнуля-послушница? Или ничего её не интересует? А впрочем, если и не увижу сегодня, так ещё плыть-то нам! – два прекрасных длинных дня.

Снова развернулись по курсу следования, и я пошёл ещё с кормы посмотреть на село, на пустую отдаляющуюся пристань. Уже открылась с реки и более широкая панорама берега, с краёв села сплошь поросшая мелколесьем. Солнце словно загорело и обветрилось, и не походило уже на дневное, превращавшее площади Горького в жаровни, хотя воздух всё не остывал. Теперь оно, оглядываясь к нам последние минуты, оставляло в душе высоту умиротворения.

Присматриваясь, где бы засесть читать, я обратил внимание на девушку в оранжевом коротком платье с широким белым отложным воротником – она стояла у перил борта, довольно близко, но лицом отвернувшись от меня. Ещё открытие! Девушка была тоже совсем молода – лет шестнадцати, – но уже в её сложении виделась ладная тугая стать, обещающая развиться со временем в плотную красивую фигуру. Показалась мне в этой девушке некоторая как бы подача себя, как бывает часто, особенно в этом возрасте, – если ещё оказываешься и в новой обстановке среди новых людей: то и дело она переминалась с ноги на ногу, ясно, не от усталости, и при этом выразительно мягко покачивала бедрами; видимо, она чувствовала себя в поле внимания. Я переместился поближе.

Вскоре к ней подошла женщина – интересная, пышущая здоровьем, – в расцвете второй молодости, слегка пресыщенная благополучием, что читалось в её умных ласкающих глазах.

– Ты не озябла, Лариса?.. Афродита Германовна приглашает заказывать на завтра. Она уже пошла изучать меню.

– Ну, закажи мне что-нибудь вкусненькое. – Женщина (явно мать Ларисы) сдержанно и любяще усмехнулась:

– Что же вкусненькое? Пойдём вместе посмотрим. Кстати, и ужинать время.

Надо было пройти мимо меня, и когда Лариса, отходя от перил, повернулась, увидал я и лицо её. Широкое овалом, с гармоничными, но мелковатыми чертами, лицо, пожалуй, и красиво, но как-то приторно красиво, глаз не подпадал под власть невольного любования им, зато так и играла на этом лице власть соблазна, вряд ли осознанная, но излучаемая и взглядом серо-голубых глаз, уже томным.

Дочь и мать скрылись в двери. «Вот вам, сударь, и спокойное одиночество!» – усмехнулся я над собой, чувствуя, что снова «выбит из колеи», но в другую сторону: сначала та девочка с её таинственным непоявлением, нечто почти призрачно утончённое, – теперь же вот эта Лариса, чувственная и вся на виду, уж и имя знаю.

Ну что ж, всё это – завтра. А сейчас читать! Солнце уже садилось и девочку выжидать, пожалуй, бесполезно. Лариса-то, возможно, и выйдет ещё. Во всяком случае, всё это развлекало, наполняло предстоящие дни поездки новым интересом. Каким плоским тут показалось мне моё завтра, если бы… Воистину – мы живём пока чувствуем (а пока мыслим только, именно существуем)!

Читать, читать! Я ушёл на корму и устроился в кресле у самой сетки палубного ограждения. От кормы тянулась, на поперечных пологих волнах, широкая лента нашего пароходного следа, изгибаясь и постепенно растворяясь бурунами в дали реки. Волга в этих местах вихлястая – то направо, то налево переваливаем, обходя бакены, ещё не зажжённые, минуя вытянутые косы, мели, обозначенные желтелостью воды. А берега низкие, топкие, и бегут по ним далеко позади нас барашками волны от нашего парохода. Ни селеньица, на сколько видит глаз. И хорошо, легко так дышится этим вольным духмяным воздухом.

Чтение сначала всё как-то не шло, абзац за абзацем одолевался с трудом. Это было «Письмо незнакомки» Стефана Цвейга. Молодая женщина решается на первую и последнюю исповедь своему любимому, для которого всегда оставалась лишь неузнанной мимолётностью в каждой случайной несчастной встрече, и пишет ему письмо перед тем как покончить с жизнью, – но с такими предварениями, что несмотря на завязку (она полюбила его тайно тринадцати лет), скучно: стараешься сосредоточиться, зажить её рассказом, а внимание не улавливает. И незаметно, но вдруг, когда начала она, тоже нерешительно, о главном, – зажглось! Я схватил ритм, расчувствовал тон, и всё пошло на полудыхании.

Читал дотемна. Когда слова уж стали сливаться в щетинистые линии, пришлось подумать о каюте. А вечер был так хорош – прежде чем уйти к себе и залезть с книгой под абажур настольной лампы, захотелось пройтись по палубе, размяться, поглядеть, что делается на пароходе. Может быть, под покровом темноты, как пугливый зверёк, вышла всё-таки подышать предночной свежестью девочка; может Лариса где-нибудь опять стоит у палубных перил и с чуткой неподвижностью смутного ожидания всматривается в контуры чернеющего берега, ищет огонёк какой на нём.

Народ ещё гулял. В основном моционировали парами, иногда шли под руку втроём, и, проходя, вторгались в мою одинокую безмолвность обрывками своих душеладных вполголоса разговоров. Вот и студентка, уже без учёного своего гроссбуха, прогуливается с какой-то моложавой старушкой в шляпке, в очках; а вот спортивно пыхтя, прошагал мимо, выпятив полушарие брюха, невысокого роста полный мужчина в натянутом на помочах под самую грудь трико, погодя вновь появляется, задорный, забавно бравый, – сколькими кругами он задался?.. Ларису я точно увидел, но с матерью – стояли беседовали, облокотясь на палубные перила…

В каюте с закрытым окном и зашторенной жалюзи меня огрузила та же духота – окно, настежь окно! Огляделся: при свете настольной лампы это был уголок особенно уютный. Как раз подходили, по расписанию, к Васильсурску – затеял я чаи погонять. Не стал даже к пристани выходить, так славно было у лампы с книгой и кружкой ароматного чая. Но едва ткнулись бортом о дебаркадер, как мою сдобную булку с маком и превосходный мой чай цвета коньяка облепила вдруг налетевшая в окно зелёная какая-то мошкара – уже плавает в кружке, как зелёные чаинки, налипает на одежду, на руки на лицо – спасу от неё нет! У лампы вился целый хоровод дрожащий, атакуя абажур; фонари же дебаркадера сплошь были окутаны живыми мерцающими гроздьями, сквозь которые и свет как будто слабее светил. Пришлось снова плотно зашторить окно. Впрочем, довольно скоро мы отчалили и, набрав скорость, пошли с ветерком, набирая и расстояние от страны зелёных мошек. Я откинул занавеску и с наслаждением – даже высунулся из окна – вдохнул прохладной августовской темени. Одна мысль о том, что меня ждёт завтра и все эти дни, вызывала преизбыточно счастливый передрог.

Мошкара несколько повыветрилась, стала вялой, нелетучей, и уже не мешала совершать мне ритуал чаепития и внимать проникающим сердцем чужой отчаянно-одинокой страсти…

День второй

Спал я, как ухнул на мгновение в провал, а утром, проснувшись, не торопился пробуждаться окончательно, в полудрёме вспоминал, что было вчера, и опять слышал в себе смутную радость предстоящего.

Да, сегодня я наверно увижу эту девочку, затворницу. Будет, конечно, и пышная Лариса. Мелькнул образ студентки с большой и умной книгой. Но самое-то главное: все мы плывем, двигаемся куда-то по огромной реке, видим непрестанно меняющиеся берега и каждый раз, когда пристаём после долгой воды, – новых людей, их стороннюю для тебя, всегда любопытную глазу жизнь; и легко, беспечно – издалека думается о них, навиданно-наслышано представляется, чем и как они живут.

Сквозь жалюзи уже доносился гомон палубной жизни. Отодвинув их, я увидел в бледном, ещё молодом свете реку, берег в густых зарослях, на потолке палубы игривые сполохи бликов воды. Высунулся – пассажиры уже бродили, сидели, уже играли дети. Новый день пошёл.