Джонатан Кэрролл - Замужем за облаком. Полное собрание рассказов Страница 20

– Хочешь со мной?

Если он не хотел, то проделывал свою обычную процедуру – падал на пол и не двигался до моего возвращения. Но на этот раз он завилял хвостом и вышел вместе со мной. Я был рад его компании.

Мы побежали вниз к парку. Друг любил бегать со мной, футах в двух поодаль. Когда он был щенком, я пару раз спотыкался об него, так как он имел обыкновение путаться под ногами, ничуть не сомневаясь, что я всегда внимательно слежу за ним. Но я из тех бегунов, кто на бегу видит все, кроме того, что прямо под ногами. В результате у нас случилось несколько грандиозных столкновений, вызвавших бешеное тявканье, после чего он стал осторожнее относиться к моим навигационным способностям.

Мы пересекли Гарольд-роуд и пробежали через Обер-парк по направлению к железной дороге. Добравшись дотуда, мы пробежали мили полторы вдоль полотна до станции, а потом не спеша повернули обратно к дому.

Друг так хорошо знал дорогу, что мог себе позволить делать по пути остановки – чтобы отдохнуть, а заодно обследовать новые интересные отметины и запахи, появившиеся с нашей последней прогулки в этих местах.

То и дело проходил поезд, но его было слышно издалека, и вполне хватало времени отойти в сторону, освобождая ему дорогу. Я любил, когда мимо проходил поезд, любил слышать, как он громыхает позади и обгоняет тебя, пока ты ускоряешь темп, чтобы посмотреть, как долго сможешь тягаться с машиной. Некоторые машинисты узнавали нас и приветствовали при обгоне пронзительным гудком. Мне это нравилось, и Другу, наверное, тоже, потому что он всегда останавливался и пару раз лаял – просто чтобы они знали, кто здесь главный.

В то утро мы были на полпути к станции, когда я услышал приближающийся поезд. Как всегда, я оглянулся, ища Друга. Он весело бежал в нескольких футах от меня, свесив розовый язык.

Когда грохот поезда приблизился, я увидел, что в паре сотен футов впереди нас автомобиль переезжает полотно. Ну и болван этот водитель – ведь поезд так близко! Что за спешка? Когда я подумал об этом, поезд был уже совсем близко слева. Я взглянул направо еще раз проверить, где Друг, но его не было. Я крутил головой и так, и эдак, но не увидел его нигде поблизости. В полной панике я заметался и обнаружил его между рельсов – пес обнюхивал какого-то мертвого зверька, и все его внимание было сосредоточено на этом.

– Друг! Сюда!

Он завилял хвостом, но не поднял головы. Я бросился к нему, окликая снова и снова.

– Друг! Брось это, Друг!

Тон моего голоса наконец достучался до его сознания, и, когда поезд был уже всего в пятнадцати-двадцати футах и уже включил тормоза, пес оглянулся.

Я бежал изо всех сил, из-под кроссовок летели камни.

– Друг, прочь!

Он не знал этих слов, но по тону решил, что сейчас будет страшная трепка. И сделал самое худшее из всего возможного – втянул голову в свои маленькие плечики и стал ждать, когда я доберусь до него.

Поезд был уже рядом. За мгновение до прыжка я понял, что выбор у меня один, но я его сделал еще до того, как двинулся. Бросившись к моему Другу, я изогнулся и попытался схватить его и одновременно откатиться с пути поезда. И мне это почти удалось. Почти удалось – если не считать моей ноги, которая, когда я прыгнул, вытянулась сзади, и ее начисто отрезало огромными колесами.

2

В больнице я познакомился с Язенкой. Язенкой Чирич. Никто не мог как следует выговорить «я-ЗЕН-ка», и потому люди долго звали ее Джаз.

Ей было семь лет, и бо́льшую часть своей жизни она провела подключенной то к одному, то к другому зловещему аппарату, помогавшему ей в долгой безнадежной борьбе с ее непослушным телом. Ее кожа была цвета белой свечки в темной комнате, губы фиолетовые, цвета какой-то иностранной валюты. Болезнь сделала девочку серьезной, в то время как юность поддерживала в ней жизнерадостность и надежду.

Поскольку она провела столько времени в постели в больничных палатах, в окружении незнакомых лиц, белых стен и немногочисленных картинок на них, у нее было лишь два любимых занятия: чтение и телевизор. Когда она смотрела телевизор, ее лицо напрягалось, а потом приобретало выражение торжественности и полной сосредоточенности – как у члена семьи, впервые оглашающего чье-то завещание. Но когда она читала, какая бы книга ни попалась, ее лицо не выражало ничего, никаких чувств.

Я познакомился с ней, потому что она прочитала в газете про меня и Друга. Через неделю после случившегося в мою палату пришла одна из медсестер и спросила, не соглашусь ли я встретиться с Джаз Чирич. Когда она рассказывала мне про девочку и ее состояние, мне представился больной ангел с чертами Ширли Темпл или, по крайней мере, Дарла из «Маленьких мошенников».

Но вместо этого у Язенки Чирич оказалось характерное, интересное личико с резкими, тесно посаженными чертами. Ее густые черные волосы вились, как шерстяная набивка в старинной мебели, и были почти того же цвета.

Представив нас друг другу, медсестра ушла по своим делам, а Джаз села на стул у моей койки и осмотрела меня. Меня все еще беспокоили страшные боли, но я заранее решил вести себя не слишком жалостно. И этот визит был моим первым шагом в данном направлении.

– Какая ваша любимая книга?

– Не знаю. Наверное, «Великий Гэтсби». А твоя?

Она пожала плечами и цокнула языком, словно ответ был самоочевидным:

– «Дамы в горящих ночных рубашках».

– Это такая книга? И кто ее написал?

– Эган Мур.

Я улыбнулся. Эган Мур – это мое имя.

– О чем же эта книга?

Она очень внимательно посмотрела на меня и стала разматывать одну из тех бесконечных и бессвязных историй, какие могут любить только дети.

– Тогда чудовища спрыгнули с деревьев и утащили их в страшный замок, где злой король Скальдор…

Что мне в этом нравилось – это как она демонстрировала все происходящее. У Скальдора было страшное косоглазие, и Джаз в совершенстве его изображала. Когда кто-то подкрадывался, она сгибала пальцы, как ведьмины когти, и они дьяволятами, будто на цыпочках двигались через разделяющее нас пространство.

– …И они вернулись домой как раз к своей любимой телепередаче.

Она откинулась на стуле, утомленная, но явно довольная своим представлением.

– Похоже, это действительно жуткая книга. Жаль, что не я ее написал.

– Да, жуткая. А теперь можно спросить вас?

– Конечно.

– Кто сейчас заботится о Друге?

– Моя соседка.

– Вы видели его после того случая?

– Нет.

– Вы сердитесь на него, что из-за него остались без ноги?

Я на минутку задумался, решая, как с ней говорить: как с ребенком или как со взрослой. Быстрый взгляд на ее лицо сказал мне, что она требует взрослого отношения, у нее нет времени на пустые разговоры.

– Нет, я не сержусь на него. Наверное, я злюсь на кого-то, но не знаю на кого. Не знаю, виноват ли тут кто-нибудь. Но на Друга я точно не сержусь.

После этого она приходила ко мне каждый день. Обычно утром, когда мы оба были отдохнувшими и бодрыми после сна. По утрам я чувствовал себя хорошо, но во второй половине дня, как правило, нет. По какой-то причине громадность случившегося со мной и то, как это повлияет на всю мою дальнейшую жизнь, входили ко мне в дверь вместе с обеденным подносом и оставались еще надолго после приемных часов. Я думал о всякой ерунде вроде птиц, что целый день стоят на одной ноге, или о проблеме, возникающей у одноногого в случае необходимости пнуть кого-то в задницу. О том, что такие слова, как «пинать», больше не будут входить в лексикон моего тела. Я знал, что теперь делают замечательные протезы – Наука На Марше! – но это утешало мало. Мне хотелось получить обратно мою ногу, а не предмет, который в лучшем случае сделает меня «как новеньким», по неизменному выражению моего врача, когда мы говорили об этом.

Мы с Джаз подружились. Она сделала мои больничные дни счастливее, а мой взгляд на мир шире. В своей жизни я знал лишь двух смертельно больных людей – мою мать и Язенку. Обе смотрели на мир одинаково требовательными, но благодарными глазами. Когда остается не так много времени, кажется, что способность глаз видеть увеличивается десятикратно. И порой они видят детали, на которые раньше не обращали внимания, но которые вдруг оказываются важной частью всей картины, без них она останется незавершенной. Замечания приходившей в мою палату Джаз насчет наших общих знакомых или о том, как свет через окно падает неодинаковыми пучками, были одновременно зрелыми и неотразимыми. Умирая, она рано научилась смотреть на окружающий мир, каким бы маленьким ее мир ни был, взглядом поэта, философа-циника, художника.

В первый день, когда мне позволили выйти из палаты, моя соседка Кэтлин удивила меня тем, что привела в больницу Друга, чтобы он поздоровался со мной. Обычно собак не пускают в такие заведения, но, учитывая обстоятельства, для него сделали исключение.

Я был рад увидеть старого плута, и прошло на удивление много времени, прежде чем я вспомнил, что из-за него-то и угодил сюда. Он все пытался влезть мне на колени, и мне бы это понравилось, если бы его карабканье не причиняло боли. А так я бросал ему мяч, наверное, тысячу раз, пока болтал с Кэтлин. Через полчаса я спросил у медсестры, нельзя ли спуститься и Джаз, чтобы познакомиться с моим Другом.