Поппи Адамс - Мотылек Страница 20

– Там просто огромная дыра. Должно быть, плиты были очень толстыми. Это место похоже… знаешь, Джинни, оно похоже на могилу, вот, – хмуро говорит Вивьен. – Интересно, ты что-нибудь сохранила из маминых вещей? Мне бы хотелось иметь хоть что-то в память о ней.

– Наверное, ничего не осталось, – отвечаю я.

– Ты уверена? Хоть какой-нибудь пузырек от духов?

Я молча рассматриваю стакан. Сбегая по лестнице, я расплескала молоко себе на руку, и, чтобы оно не капало на меня, я отвожу руку в сторону.

– Ну, может, какая-нибудь блузка, которую ты используешь как тряпку? – продолжает Виви.

– Здесь полно папиных вещей – все его оборудование, лабораторные дневники и журналы…

– Мне не нужны вещи Клайва! – резко обрывает она меня. – И я не желаю, чтобы мне напоминали о нем.

– Вивьен, – потрясенно говорю я, – я знаю, ты считаешь, что он тебя совсем не любил, но это не так, и ваши былые разногласия тут ни при чем.

На лице Вивьен мелькает отвращение.

– Не говори глупости, – твердым, но не суровым тоном возражает она. – Он замотал тебя в шелковый кокон, словно ты была одним из его экземпляров.

– Это ты говоришь глупости. Мы просто работали вместе, вот и все.

Я просто шокирована столь неправильным представлением о нашем отце.

– Джинни, для тебя он был готов на что угодно. Если бы надо было, он даже перевернул бы мир вверх ногами, – добавляет Виви.

Я понятия не имею, о чем она говорит. Подумать не могла, что у нас такие разные воспоминания об отце. Я не помню, чтобы он ради меня шел на какие-то особенные уступки, – а также ради кого-то еще, коль уж на то пошло. Он всегда был слишком поглощен своей работой. Пожалуй, Вивьен все придумала. Я всю жизнь считала, что к Клайву просто невозможно плохо относиться. Это был тихий, вялый человек из тех, которых большую часть времени просто не замечаешь. У него даже не было четкого мнения о любых вещах, не имеющих отношения к его работе. Он занимался своим делом и не вмешивался в дела других людей, и я не представляю, как он мог вызывать у кого-то неприязненные чувства. Вероятно, я понимала его лучше, чем Вивьен, ведь мы работали вместе и у нас были общие интересы. Итак, все сводилось к разнице в интересах, и я считала, что Вивьен это осознает.

Я делаю попытку успокоить ее:

– Вивьен, мы оба знаем, что Клайв был просто не в состоянии перевернуть что-либо. Он был слишком увлечен своим собственным мирком.

– Ты про что?

А ведь я всегда считала это очевидным…

– Ну как же, он понятия не имел, что происходит в доме за дверью его лаборатории.

– Кто, Клайв? – язвительно смеется она. – Джинни, ты его с кем-то путаешь. Клайв умел почуять крысу в кладовке, сидя в своей лаборатории.

– Крысу в кладовке?

– Отдай мне молоко, ведь ты не будешь его пить? Ты закапала весь пол.

Я рада, что она сменила тему, – зачем нам еще один бессмысленный спор? Кроме того, я не хочу, чтобы она догадалась, что я не пью молоко и это всего лишь маскировка, которую я использовала, чтобы следить за ней. Поэтому я подношу стакан к губам и делаю вид, что пью. Вивьен не сводит с меня глаз, и я еще чуть-чуть наклоняю стакан, и немного молока попадает мне на губы. Жаль, что я не налила себе чего-нибудь более приятного на вкус! По ее взгляду я вижу: она, возможно, сообразила, что я только притворяюсь. Но потом Вивьен, поморщившись, говорит:

– Да вытри же ты эти свои молочные усы!

Я понимаю, что она не раскусила мое притворство, поэтому с молоком можно покончить.

Вивьен идет в кухню следом за мной.

– Так что, от мамы ничего не осталось? – спрашивает она.

– Ничего. Прости, – отвечаю я.

8

Ученица

Мой официальный дебют в мире энтомологии в качестве папиной ученицы состоялся осенью того года, когда Виви уехала в Лондон. Его пригласили прочитать лекцию в Королевском энтомологическом обществе в Лондоне, и он взял меня с собой. Называлась лекция «Реакция пяденицы хвойной на различные спектры света». Клайв рассказал мне, как и когда следует менять слайды, а также сообщил, по каким знакам с его стороны я должна буду понять, что следует показать очередной экземпляр. Папа отнюдь не ждал этой поездки с нетерпением. По условиям, на лекцию мог прийти кто угодно, а у Клайва не было времени на энтомологов-любителей. Он сам так и не получил серьезного образования по своей специальности, если не считать научной степени по химии, и его работа проходила не под эгидой какого-нибудь института, поэтому его также можно было назвать «любителем». Тем не менее он считал себя ровней любому академику. Это была единственная плоскость, в которой отца можно было назвать снобом. Он точно так же, как университетские профессора, имел докторскую степень и получал гранты, и хотя на то время он еще не сделал никаких выдающихся открытий, он заслужил широкую известность благодаря множеству опубликованных работ на самую разную тематику – от дихотомии видов и до экстрагирования и химического анализа огромного количества биохимических компонентов, которые он так старательно определял.

По словам Клайва, в числе любителей обычно оказывались бывшие медики (которые, по крайней мере, получили образование в смежной области), военные в отставке (этих интересовали лишь безупречные экземпляры, чтобы выставлять напоказ вместе с медалями) и люди духовного звания (у этих было многовато свободного времени, и они слишком уж любили поспорить и навязать другим свое мнение, причем не устраивало их абсолютно все: умерщвление и коллекционирование, теория эволюции и жестокость дикой природы…). Он сказал мне, что ему надоело отвечать на одни и те же вопросы и высказывания, которые неизбежно будут задавать все эти люди, – и действительно, через двадцать минут после начала лекции на него обрушился с целой лавиной вопросов ретивый круглолицый мужчина в очках и со скошенным подбородком.

– Вы хотите сказать, у мотылька нет выбора, приближаться ему к свету или нет? То есть он никогда не принимает решений и его действия полностью предопределены? – хорошо поставленным голосом спросил этот тип.

– Добрый день, пастор, – начал отец.

Я много раз слышала, как он рассказывал маме о священниках, в основном высмеивая их, и мне стало интересно, упоминал ли он того, который обратился к нему сейчас.

– Да, я считаю, что мотыльки не способны принимать решения, – продолжал Клайв.

– Но… доктор Стоун, мы все видели, как гусеницы решают, что им делать дальше, – искать место для окукливания, рыть укрытие в земле, прясть кокон или втискиваться в какую-нибудь щелочку на мертвом дереве. Несомненно, перед тем как приступать к окукливанию, насекомые должны решить, что они будут это делать, – сказал пастор.

– Ничего подобного, – ответил отец.

– Как это ничего подобного? – почти испуганно переспросил пастор и оглядел помещение в поисках поддержки.

– Мистер Кини, вы наверняка знаете, что я считаю эти действия непроизвольными, – спокойно ответил Клайв.

«Так, значит, это Кини», – поняла я. Я знала про него все. Читая проповедь, он каждый раз упоминал охоту на мотыльков. В его церкви в Котсволде стояли световые ловушки, и он частенько прерывал службу, чтобы проверить, не попал ли туда кто-нибудь, после чего с восторгом рассказывал пастве о своей добыче.

– Непроизвольными? Это как мышцы, заставляющие наше сердце сокращаться? Вы на самом деле считаете, что насекомые – это живые автоматы? То есть у них нет ни эмоций, ни чувств, ни интересов, ни разума?

Пастору явно было не занимать ораторских способностей, и в его словах звучало подчеркнутое недоверие. Громкость и тембр его голоса то и дело драматически повышались, будто это был не священник, а актер на сцене.

– Да, я так считаю; – словно принося присягу в суде, ответил отец.

– Значит, у них нет даже сознательной цели?

Это начинало походить на допрос, и Клайв с явным раздражением почесал щетину у себя на подбородке.

– По правде говоря, – сказал он, – я даже не уверен, что сознательная цель есть у людей.

В помещении раздался дружный смех, но я знала, что это была не шутка. Отец был не склонен шутить, тем более не умел с ходу придумывать остроты, подобные этой.

Клайв тем временем с убежденностью в голосе продолжал:

– Конечно же, мы хотели бы в это верить – нам всем хочется сделать свое существование более осмысленным.

Я заметила, как несколько человек в переднем ряду наклонились вперед, чтобы переглянуться, – как шаловливые школьники, не понимающие, за что их отчитывают. Я сидела в тени за проектором, справа от Клайва, и со своего места могла видеть всю аудиторию.

Как-то мама сказала, что Клайв человек не от мира сего, и в этом ему нет равных. Сама она не любила чудаков – она говорила, что они берут себе странные псевдонимы и вырабатывают у себя странные привычки лишь для того, чтобы выделиться на фоне окружающих. Если таким людям везет, они получают известность: «Ах, я знакома с неким доктором Чудикером, так вот он помешивает чай хирургическим пинцетом» или «Ну конечно же, кто не знает Лайонела Хестера – поймав бабочку, он крепит ее себе на шляпу булавками».