Сесилия Ахерн - Клеймо Страница 22

Тина усаживает меня в кресло. Вроде зубоврачебного, ничего такого уж необычного, только меня привязывают к нему – ремнями вокруг лодыжек, запястий, талии, плотно притягивают голову, чтобы я не дергалась и не лягалась, когда начнут прижигать. Нужно оставить на моем теле четкий отпечаток на все времена, такая вот горькая ирония: Клеймо должно быть идеальным. Тина затягивает ремни почти ласково, и даже Джун перестала ко мне цепляться – зачем, сейчас я получу, что заслужила, кару от лица всего общества.

Барк возится с оборудованием, тоже выполняет свой долг.

Механическое кресло откидывается. Бьет в глаза яркий потолочный свет. Кожу обдает жаром, я на сцене, у всех на глазах. Вот теперь.

– Лучше не смотри, – шепчет на ухо Тина, закрепляя ремень у меня на лбу. Так и так не посмотришь: головой не шелохнуть.

Сначала в правую руку вводят обезболивающее. Рука сразу же немеет. Барк берет в руки раскаленную кочергу, и я вижу ее во всех подробностях: круг с красной от жара буквой «П» на конце. Кто-то распластал мою правую ладонь, пальцы тоже привязали ремешками, ладонь удерживается открытой, чтобы принять Клеймо. Все делается просто, проворно. Никаких современных штучек, обычная железная кочерга, Барк считает до трех:

– Раз, два… – и втыкает кочергу мне в руку.

Я подскакиваю, но не от боли. Так, сама не знаю, что почувствовала. Хуже всего запах паленой плоти, от него тошнит. Но кричать я не стану. Не стану.

– Вот ведро, если нужно. – Тина неотлучно рядом, точно акушерка во время родов.

Я пытаюсь покачать головой. Где-то внутри я слышу безутешный плач, вижу ожог на раскрытой ладони. Омерзительная язва на моей безупречной коже. И так еще четырежды. Больше всего я боюсь ожога языка. Его оставят напоследок, мне так сказали, потому что он хуже всего.

Вводят обезболивающее в стопу, она тоже мгновенно теряет чувствительность.

Барк приближается. Смотрит на мою обнаженную лодыжку и хмурится при виде браслета.

– Что это у тебя? – спрашивает он.

– Барк! – одергивает его Тина. – Я разрешила ей не снимать. Шевелись побыстрее.

– Нет, я… просто я… просто это я сделал. Для парнишки. Для его девушки. Он сказал, она идеальна… – И он вытаращился на меня. Дошло.

Я тоже вспоминаю: Арт, надевая на меня этот анклет, сказал, что его изготовил человек из замка. Барк изготовил для меня знак совершенства, а теперь этот же человек поставит на мне Клеймо. Он смотрит на меня и никак не может оторваться.

– Барк! – резко окликает его Джун.

На миг страж сделался человеком, он печально глядел мне в глаза, но Джун окликнула его, и он вышел из транса.

– Соберись! – мягко приказывает Тина, касаясь рукой моего плеча.

– Раз, два… Ожог.

Я вижу, как плачет мама, роняет промокшие салфетки, ее маска невозмутимой сдержанности треснула, разбита, в осколках. Отец вскочил на ноги, расхаживает из угла в угол. Страж внимательно следит за ним, готов вмешаться, если отец не совладает с собой. Я их не слышу, но они слышат каждый звук, так устроено для запугивания. Пусть слышат мои вопли и помнят: допусти промах, и с тобой случится то же самое.

Но я пока что не издала ни звука. И не дождутся.

Рука Барка мелькнула у меня перед глазами, на этот раз обезболивающее колют в грудь. И вновь онемение. И вновь приближается раскаленная докрасна кочерга. Я чувствую ее жар. Чувствую, как крепко сжимает мне плечо Тина, и понимаю, что она вовсе не пытается меня поддержать, просто действует согласно процедуре – должна меня предупредить. Кажется, на этот раз я не выдержу. Невыносимая вонь. Вонь моей горящей плоти.

Порыв ветра. Джун распахнула окно или включила вентилятор, чтобы избавиться от запаха горящего мяса. Они тоже к такому не привыкли, судя по их растревоженным лицам. Обычно ставят одно Клеймо, редко два, за всю историю Трибунала лишь одного мужчину приговорили к трем, а пяти не было никогда. Я – единственный человек в мире, кому поставят пять Клейм. Голова кружится, хотя я и не шевелюсь. Закрываю глаза, зажмуриваюсь как можно крепче.

– Раз, два… Ожог.

Не могу дышать. Физически я ожог не почувствовала, но психологически – со всей силой. Грудь сдавило, я инстинктивно пытаюсь содрать с себя ремни, сражаюсь с ними, но по-прежнему не издаю ни звука. Этого я не допущу. Пол вздымается. Совсем уже близко. Сейчас ударит меня в лицо.

– Селестина? Селестина, ты как? – Голос Тины, но сосредоточить на ее лице взгляд я не могу, оно куда-то плывет. Она снова упоминает ведро, но я толком не пойму. Я все думаю, потом язык, у меня перед глазами язык Клейтона Берна, когда тот раскрыл рот и закашлялся, не хочу, не хочу, чтобы и мне прижгли.

Тина велит мне дышать глубже.

– Это уж слишком, – говорит Тина Барку, и тот, как ни странно, тоже взирает на меня с тревогой. – Надо сообщить им. Может быть, нужен перерыв. Закончим завтра.

– Ребята, нам всем нелегко, но тут без вариантов! – негромко возражает Джун. – Чем дольше мы тянем, тем ей же хуже делаем, давайте ее зря не мучить. И семья тут, – шепотом добавляет она. – Давайте уж кончать, ради всех нас.

Укол в висок. На этот раз все происходит быстрее.

Рука на моем плече. Отныне и навсегда, стоит кому-то сжать мне плечо, и все это вновь оживет в памяти.

– Раз, два… Ожог.

Давлюсь. Меня мутит. Воняет горелой плотью. Моей плотью.

Барк что-то бормочет.

– Господи боже! – вдруг восклицает Джун, резко переменив собственные планы. – Пора ведь заняться ранами. Мы слишком долго возимся.

– Ты молодец, Селестина, – говорит Тина мне в ухо. – Настоящий маленький герой, потерпи еще чуть-чуть, ладно? Совсем недолго.

Я то ли смеюсь, то ли плачу.

Поднимаю глаза и вижу их всех – родители, дедушка, они все уже вскочили на ноги, выстроились вдоль стены. Лица искажены гневом. И мистер Берри возмущен. Расхаживает взад-вперед. С кем-то говорит по мобильному. Наверное, услышал разговор стражей и пытается что-то сделать. Дед спорит с охраной. Я и отсюда чувствую, как там сгущается напряжение. Делаю глубокие вздохи. Не закричу.

– Держи! – В поле зрения появляется рука Барка с бутылкой и соломинкой. Это трюк, это какой-то трюк. Тина направляет соломинку мне в рот, и я сосу воду, а думаю только о том, что мне прижгут язык. Настал черед языка. И вновь подступает тошнота. Вода выплескивается.

В комнате для зрителей словно ад разверзся. Я не слышу слов, но вижу, что с ними творится, чувствую их гнев, вижу лихорадочные, яростные жесты. Мой взгляд заметался из стороны в сторону, сосредоточиться не удается. То я вспоминаю, где я нахожусь и почему, то снова забываю. Понимаю – и утрачиваю понимание. Думаю, что все по справедливости, – и тут же, что это не так. Раскаиваюсь в том, что сделала, и радуюсь этому. Хочу закричать, но не кричу.

Вдруг мои родные рассеиваются, как стайка птиц, в которую бросили камень, и я вижу перед собой судью Кревана все с той же мерзкой ухмылкой на лице. Должно быть, мистер Берри вызвал его, потребовал остановить негуманную процедуру. Слишком поздно – и все же теперь он явился в камеру Клеймения. Стоит прямо передо мной, заслонив растопыренной мантией моих близких.

– Что, Селестина, достаточно с тебя?

Рвется стон. Но плакать не стану. Только не перед ним.

Мне говорили, что введут обезболивающее, но израненное тело уже колют иголки. Когда заканчивается действие анестезии, сперва покалывает, а потом припечет. Только бы продлить действие обезболивающего! Сейчас я ни о чем другом думать не могу. Зря я так невнимательно пролистала брошюры: как быстро заканчивается анестезия?

– Я тебя предупреждал. Я говорил, что с тобой станется, а ты и слушать не захотела.

Красная мантия того же цвета, что язва на моей руке, и на подошве, на груди, на виске точно такие же раны. Моя кровь на его мантии. Это все он сделал со мной. Он. Он мне мерзок. Никогда не думала, что буду бояться человека, но теперь я понимаю, что больше всего меня пугает в нем именно то, что он – человек. У него знакомое лицо, у нас с ним столько прекрасных общих воспоминаний – и он так поступил со мной. Теперь я до смерти его боюсь. Я вижу в нем зло.

– Ох, Селестина, да не смотри на меня так. Можно подумать, я что-то на этом выгадал. Арт сказал, что никогда в жизни больше не заговорит со мной. Он разбил мне сердце. Сперва я потерял Рут, а теперь и Арта. По твоей вине.

Молчи, приказываю я себе. Еще одно Клеймо – и все будет позади. Все будет кончено.

– Я пришел оказать тебе милость, Селестина. Покайся, признай вину, признай себя порочной – и я распоряжусь не клеймить тебе язык. Это самое скверное. Все так говорят.

Я пытаюсь покачать головой, но мешают ремни. Говорить с ним я не хочу. Я просто высунула язык, показывая, что готова принять Клеймо.