Ирина Муравьева - Жизнеописание грешницы Аделы (сборник) Страница 22

И жестокая Адела поставила условие: если вы собираетесь жить и радоваться в квартире, которая мне и отцу столько стоила крови, то вы нам заплатите. И сумму сказала, немалую сумму. Виола помертвела, когда ее мать сладчайше, медово и переливаясь чудесным контральто, сказала ей, сколько.

Андрей Анатольевич скрипнул зубами:

– Добро!

И к ужасу всех – а всех больше Аделы – собрал эту сумму. Ему не боялись одалживать. Знали: вернет.

Он мог бы сказать ей:

– Забирайте вашу никчемную дочь вместе с вашей толстой внучкой! Они мне уже не нужны. Везите их к чертовой матери!

А он не сказал. И деньги принес, до копеечки. Она ненавидела его так, что горло перехватывало от ненависти. Но Виолу она ненавидела не меньше, а может быть, даже и больше, чем ненавидела его, потому что Виола была матерью Яны и отнимала у нее Яну на законных основаниях.

И она начала неистово и широко тратить деньги, которыми ей заплатили за страсть к вот этому зернышку, косточке, счастью, ее виноградинке сизой, любимой. Белья накупила постельного столько, что если бы Мертвое море засохло, то дно его можно бы выстелить было вот этим Аделиным новым бельем. Да что там белье! Она увозила сервизы, серванты, и два пылесоса, и каждую вазочку, каждую нитку. Она вместе с сыном своим, вместе с мужем везла целый дом, всё, нажитое кровью! А девочка, слепленная по ее подобию, оставалась. Она не понимала, не догадывалась, она не могла догадаться, какой ад бушевал в душе ее вздыбленной бабушки, когда эта бабушка вдруг похватала всех кукол, сидящих на полках, чтоб даже и кукол забрать с собой вместе!

– Зачем тебе куклы-то Янины, мама? – спросила Виола.

– Я их покупала! – сверкая глазами, сказала Адела. – Я ими и распоряжаюсь, вот так-то! Ребенок ведь твой, ты теперь все и купишь!

В предпоследнюю перед отлетом ночь она вдруг застыла перед своим сверкающим чистотою, набитым продуктами холодильником. И утром сказала:

– Пускай покупают. Он думает, что он теперь обожрется? Напрасно он думает!

И эти проклятые низкие люди – дочь, ею рожденная от негодяя, и муж, уголовник с раздвоенным носом, – они заплатили за каждую крошку! За каждую банку топленого масла.

В аэропорту она прижала к себе бледную, с дрожащими пухлыми губами Яну и замерла. Потом начала ей шептать что-то в ухо, как будто бы каялась или просила. Но тихо, никто ничего не услышал. Ее не могли оторвать. Оторвали.

После отъезда родителей и брата в Израиль Виола была так несчастна со своим мужем Андреем Анатольевичем, что люди, помнившие Аделу, тут же догадались, что брак этот был ею проклят. Андрей Анатольевич ни на йоту не изменился с тех пор, как он встретил скорбно-сереброглазую Виолу и влюбился в нее. Он, может быть, стал еще строже, поскольку теперь отвечал за семью. Долги нужно было отдавать, а ребенка воспитывать. Ребенок был очень избалован бабкой.

Виола боялась наступления темноты, потому что влюбленный в нее Андрей Анатольевич не пропускал ни одной ночи без того, чтобы не доказать ей пламенность своего чувства. В холодные месяцы он по своему обыкновению закладывал в нос полоску чеснока, ибо ничто так не спасает человека от заболевания гриппом, как этот простой незатейливый овощ. Когда ее муж занимался любовью, Виола теряла сознание: запах становится гуще от силы эмоций.

Мать ее Адела, поселившаяся вместе с отцом Маратом Моисеичем и братом Алешей в далеком от промороженного Новосибирска Израиле, теперь аккуратно писала ей письма.

Чувствую себя очень плохо, – писала Адела. – Думаю, что здешний климат мне, коренной сибирячке, совсем не подходит. Еврейская культура мне подходит очень, потому что я выросла в еврейских традициях и только из-за тяжелых исторических испытаний нашего народа вынуждена была в течение многих лет прятать эти традиции глубоко в своем сердце. Тебе, доченька, опрометчиво соединившей свою судьбу с человеком без роду и без малейшего племени, меня будет очень непросто понять. Я снова и снова возвращаюсь мысленно к тому шагу, который ты сделала, и не понимаю, что могло толкнуть тебя на этот поступок, благодаря которому мы теперь разлучены. Папа и Алеша, не сделавшие тебе ничего плохого, кроме одного только хорошего, разделяют мою боль. Я каждую ночь просыпаюсь от того, что слышу, как плачет Яночка, и сразу вскакиваю, бросаюсь ее искать. Папа беспокоится, что я в темноте могу что-то сломать себе, споткнувшись и упав на здешний каменный пол.

Наши соседи оказались интеллигентными людьми, многие из них приехали даже из Ленинграда и были там не сапожниками, а врачами или педагогами. Нас с папой приняли с распростертыми объятиями, все время приглашают в гости и просят нас что-нибудь спеть. Папа уже несколько раз соглашался, а я не могу. Совсем у меня не то настроение. Да и гардероб мой оставляет желать лучшего. Те теплые шерстяные платья, которые я привезла с собой, нисколько не подходят для нашей жары. Так и висят в шкафу, только место занимают. Но покупать или шить что-то новое у меня нет никакой возможности: очень плохо с деньгами. Дают только на прожиточный минимум и очень скромное питание. Я ломаю себе голову, как и чем могли бы мы с папой заработать хотя бы немного денег, чтобы послать их тебе и Яночке. Наши соседи, узнав, что у меня осталась внучка в Новосибирске, принесли нам целую кучу изумительных детских вещей. У них у всех есть внуки, которых родители прекрасно одевают, но дети вырастают быстро, так что многие изумительные вещи так и остаются ни разу ненадеванными. Я уже послала вам посылочку. Проверь по списку, чтобы они ничего не украли там на почте! Люди ведь совсем не имеют ни капли совести. В посылку я положила: два летних платьица, одно в клетку, а другое – в полоску, и на том, которое в полоску, белый большой воротник и вышита в уголке овечка. Кроме того: непромокаемый плащик для Яны, я за таким плащиком гонялась в Новосибирске много лет и так и не смогла его достать. Здесь они тоже стоят недешево, но никаких трудностей со снабжением нет. Были бы деньги. Для тебя я положила синюю водолазку и очень красивые тапочки. Больше, к сожалению, ничего не смогла: нет материальных возможностей.

Пиши мне подробно обо всем. Янино здоровье меня очень беспокоит. Не забывай, что ей необходимы белки, это самое нужное для формирования всех жизненно важных органов. Мы с папой ходили на лекцию одного ленинградца, он здесь пенсионер, а в Ленинграде был одним из ведущих профессоров-терапевтов. Я для себя узнала очень много интересного, записала за ним почти всю лекцию.

Дорогая моя доченька! Я не могу защитить тебя от твоего мужа так, как делала это дома, хотя ты меня и не слушалась. Надеюсь, что время сделает свое дело и ты сама поймешь то, что я тщетно объясняла тебе и тратила на это все оставшееся здоровье.

Целую вас с Яночкой сто миллионов раз.

Твоя мама.

Виола отвечала старательно и подробно, но только неправду. Вернее, не полную правду. То, как у Яны дрожат губы после того, как Андрей Анатольевич объясняет ей правила человеческого поведения в обществе, она не писала.

В самом начале весны Виола увидела сон, из которого поняла, что ничего хорошего ждать не приходится. Во сне она сидела на лавочке в том самом сквере, в котором Адела когда-то катала в колясочке Яну, и тут к ней подсел незнакомый мужчина. Он был до того похож на покойного Кольку Чабытина, что у Виолы чуть не выпрыгнуло сердце. И взгляд был таким же: огонь с бирюзой. Блаженство, охватившее крепко спящую Виолу, помешало ей запомнить подробности их малозначительного разговора, но она очень ясно увидела саму себя, радостно вставшую с лавочки, и мужчину, который, смеясь милым Колькиным смехом, ее обнимает за талию. Потом они быстро куда-то пошли. Виола его не спросила куда. Тем более глупо бы было спросить: «А что мы с тобой будем делать?»

В доме было темно, как в аквариуме. Мужчина, похожий на Кольку, помог Виоле раздеться и подвел ее к дивану с тем странным изяществом, которое с двенадцати лет отличало ее бедового одноклассника. Виола почувствовала, как вся начинает дрожать мелкой дрожью.

«Минутку меня обожди, дорогая», – шепнул он.

И быстро разделся: рубашку снял, брюки. Виола вскочила с дивана. Левой ноги у незнакомого человека не было до самого колена, а вместо ноги был железный протез, который он начал привычно отстегивать.

«Вот так я и знал! – воскликнул мужчина, взглянув на Виолу. – Чего ты боишься?»

Виола натянула платье, которое было на ощупь резиновым, и бросилась к двери.

«Куда? Кто тебе разрешил?» – спросил он Аделиным голосом.

От неожиданности Виола остановилась.

«Иди ко мне, дочка», – сказал ей безногий.

Даже дыхание его, которое Виола почувствовала на своей щеке, было похожим на дыхание ее матери. Она закричала и проснулась. Андрей Анатольевич в голубой майке, источая острый запах чеснока, беспечно спал рядом. Его жилистая, почти безволосая нога с продолговатым коленом прикрыла собой ее ногу так мощно, как будто желала ее защитить.