Алан Силлитоу - Одиночество бегуна на длинные дистанции (сборник) Страница 23

– Заткнись, – бросил он.

Я подумал, что он рявкнет, чтобы я убирался, но он этого не сделал. Он завязал веревку таким замысловатым узлом, как будто служил на флоте или вроде того, а пока он с ним возился, он насвистывал себе под нос какую-то мелодию. Потом он спрыгнул со стола и придвинул его к стене, а на его место поставил стул. Вид у него был совсем не мрачный, совсем не такой хмурый, как у кого-нибудь из нашей семьи, когда его достало все на свете. Я все ловил себя на мысли, что если бы он выглядел вполовину смурнее того, каким дважды в неделю становился наш папаша, он бы повесился много лет назад. Однако с веревкой он управлялся прекрасно, как будто долго над всем этим раздумывал и как будто это станет последним делом в его жизни. Но я знал что-то такое, чего не знал он, потому что он стоял не там, где я. Я знал, что веревка не выдержит, и снова ему это сказал.

– Заткни пасть, – ответил он, но уже тише, – или я тебя отсюда выкину.

Я не хотел ничего пропускать, так что ничего ему не сказал. Он снял кепку и положил ее на шкаф, потом стянул с себя пальто и шарф и разложил их на диване. Я ни чуточки не испугался, как мог бы струхнуть сейчас, в шестнадцать лет, потому что мне было интересно. А тогда, в десять лет, я и думать не мог, что увижу, как кто-то вешается. Прежде чем он накинул себе на шею петлю, мы говорили почти по-свойски.

– Закрой дверь, – попросил он меня, и я сделал, как мне сказали. – Для своих лет ты хороший пацан, – сказал он мне, пока я сосал большой палец, а потом залез в карманы, вывернул их и вывалил на стол кучу всякой всячины: пачку сигарет, мятные пастилки, квитанцию из ломбарда, старую расческу и немного мелочи. Он взял пенни и протянул его мне со словами:

– Теперь слушай меня, мелкий. Я сейчас повешусь, и когда я это сделаю, я хочу, чтобы ты хорошенько врезал по стулу и отшвырнул его подальше. Уловил?

Я кивнул.

Он накинул петлю на шею, а потом снял ее, как неудобно сидевший галстук.

– А зачем вы это делаете, дядя? – снова спросил я.

– Потому что все меня достало, – сказал он с очень несчастным видом. – И потому что хочется. Жена от меня ушла, и с работы выгнали.

Я не хотел с ним спорить, потому что он все сказал таким тоном, что я понял – ему только и остается, что повеситься. Лицо у него было какое-то странное: я мог поклясться, что он меня не видел, даже когда со мной говорил. Это был совсем не тот хмурый вид, который напускает на себя наш старик, и, похоже, именно поэтому мой папаша никогда не повесится, больше того, его физиономия никогда не выглядит так, как у этого типа. Папаша таращится на тебя, так что тебе приходится пятиться и мотать из дому. А этот мужик смотрит как бы сквозь тебя, так что бояться тебе нечего, и ничего плохого не случится. Так что теперь я понял, что папаша никогда не повесится, потому что на лице у него никогда не будет такого выражения, несмотря на то, что без работы он сидит довольно часто. Может, маме надо от него уйти, тогда, он, наверное, решится. Но нет – покачал я головой – на это шансов почти никаких, хотя он ей и устроил жизнь собачью.

– Не забыл, что надо подальше отшвырнуть стул? – напомнил он мне, и я затряс головой, показывая, что не забыл.

Я смотрел на него, вытаращив глаза, и следил за каждым движением. Он встал на стул и накинул на шею петлю, так что теперь она сидела плотно, и он все еще при этом насвистывал. Я хотел получше рассмотреть узел, потому что у меня приятель был в скаутах, и хотел расспросить, как узел вяжется. Ведь если бы я ему потом все это объяснил, он бы мне пересказал, что произошло в очередной серии «Джима из джунглей», так что я смог бы то на то и получить, и рыбку скушать, и радио послушать, как говорит мама. Но я подумал, что лучше этого типа ни о чем не спрашивать, и остался стоять в углу. Последнее, что он сделал – это вынул изо рта замусоленный окурок и швырнул в пустой камин, проводив его глазами до самой решетки, где тот и шлепнулся. Прямо как электрик, который вот-вот начнет устранять обрыв в проводке.

Его длинные ноги вдруг задергались, а ступнями он попытался вытолкнуть из-под себя стул. Тут я помог ему, как и обещал: разбежался, как центральный нападающий «Ноттс Фореста», и стул отлетел к дивану и перевернулся, потащив за собой на пол лежавший там шарф. Мужчина немного покачался, раскинув руки, словно чучело на огороде, отпугивающее птиц. Он издал глухой горловой звук, как будто проглотил порцию соли и пытался удержать ее в желудке.

Потом раздался другой звук. Я посмотрел вверх и увидел, как по потолку ползет трещина, прямо как в кино, когда показывают землетрясение, а лампочка стала крутиться, словно космический корабль. У меня начала кружиться голова, когда, слава богу, он рухнул вниз с таким жутким грохотом, что я подумал, что он переломал себе все кости. Он немного подрыгался, как собака, у которой прихватило брюхо, а потом затих.

Я не стал смотреть, что будет дальше. «Говорил же я ему, что веревка не выдержит», – повторял я сам себе, когда выходил из дома, раздосадованный тем, что у него ничего не получилось, глубоко засунув руки в карманы и чуть не плача от того, что он так сильно облажался. От досады я так саданул дверью, что она чуть не слетела с петель.

Когда я шел обратно через двор, чтобы дома попить чаю, в надежде, что все уже вернулись из киношки и что горевать мне не придется, мимо меня прошел легавый и направился к двери того типа. Шел он быстро, нагнув вперед голову, и я понял, что кто-то настучал. Наверное, люди видели, как он покупал веревку, вот и стукнули. Или же до старой курицы в конце двора наконец-то дошло, в чем дело. А может, он даже сам кому-то проболтался, потому что мне показалось, что этот вешавшийся вряд ли соображал, что делает, особенно если вспомнить его взгляд. «Что есть, то и есть», – сказал я себе, идя за легавым обратно к дому того типа, который и повеситься-то толком не сумел.

Когда я вернулся в комнату, легавый перочинным ножом срезал веревку у него с шеи, потом дал ему воды, и тип открыл глаза. Мне не нравился этот легавый, потому что он отправил пару моих дружков в исправительный интернат для малолеток за то, что они воровали свинцовые трубы в туалетах.

– Ты зачем хотел повеситься? – спросил он того типа, пытаясь усадить его. Тот едва мог говорить, и из руки у него текла кровь, потому что он порезался о разбитую лампочку. Я же знал, что веревка не выдержит, а он меня не послушал. Сам-то я вешаться не собираюсь, но если уж захочу, то повешусь на дереве или чем-то вроде того, а не на крюке для лампы. – Ну и зачем ты это сделал?

– Потому что захотел, – прохрипел тип.

– Получишь за это пять лет, – сказал ему легавый.

Я заполз обратно в тот же угол и принялся сосать большой палец.

– Да врешь ты все, – ответил тип, глаза которого стали нормальными и испуганными. – Я просто хотел повеситься.

– Так вот, – протянул легавый, доставая блокнот, – это противозаконно, сам же знаешь.

– Да нет, – запротестовал мужчина. – Быть того не может. Жизнь-то моя, и я ей хозяин, так?

– По-твоему так, – ответил легавый. – Но на самом деле не так.

Мужчина начал слизывать кровь с пораненной руки. Там у него была почти незаметная царапина.

– Впервые слышу, – сказал он.

– Так вот я тебе говорю, – заявил легавый.

Конечно же я не сказал легавому, что помогал тому типу вешаться. Я ведь не вчера на свет родился, и даже не позавчера.

– Вот здорово, уже и повеситься нельзя, – протянул мужчина, предчувствуя что-то недоброе.

– Нет, нельзя, – с явным удовольствием сказал легавый, как будто читал что-то из блокнота. – Жизнь не только тебе принадлежит. А кончать с собой – это преступление. Это самоубийство. Суицид.

Мужчина выглядел перепуганным, как будто легавый каждым словом накидывал ему по полгода тюрьмы. Мне было жаль его, честное слово, но если бы он только послушал меня и не связывался с крюком для лампы. Лучше бы ему на дерево залезть или еще куда.

Он шагал по двору за легавым, как покорный ягненок, и все мы подумали, что тут и делу конец.

Но через пару дней нашу округу облетела новость, причем даже раньше, чем она появилась в газетах, потому что одна женщина из нашего двора по вечерам подрабатывала в больнице посудомойкой и уборщицей. Я слышал, как она взахлеб рассказывала об этом кому-то на дальнем конце двора:

– Вот уж никогда бы не подумала. Мне-то казалось, что вся дурь из него вышла, когда его забрали. Но нет, не тут-то было. Он выпрыгнул из окна палаты, когда легавый, что сидел у его кровати, пошел отлить. Нет, ну надо же, а? Убился? Да не то слово – в лепешку!

Он с размаху бросился на окно и высадил его, а потом камнем рухнул вниз. С одной стороны, мне было жаль, что он так поступил, но с другой, я где-то даже радовался, потому что он доказал легавым и всем остальным, что все-таки только он хозяин своей жизни. Неплохо и то, что эти безмозглые уроды поместили его в палату на шестом этаже, откуда он проделал все наверняка, даже лучше, чем с дерева.