Эндрю Миллер - Чистота Страница 25

Один человек говорит, другие слушают. Дождь все еще идет, но не так сильно, чтобы потушить костры. Неяркий красноватый свет пробивается сквозь открытый вход в палатку. Он освещает нижние части тел, но лица остаются в тени. Говорящий, одетый во все блеклое, восседает на троне из сложенных поленьев, остальные либо сидят на корточках, либо на коленях прямо на соломе. Проповедь? Байки? Любой, кто не знает этого языка, который, даже звуча тихо, напоминает постукивание и шуршание трущихся друг об друга сланцев, может предположить, что сейчас устанавливаются какие-то правила, даются негромкие указания. Время от времени слушатели отвечают, приглушенно выражая согласие. Оратор жестикулирует – складывает руки, разводит. Две фаланги среднего пальца левой руки отсутствуют, виден тупой конец обтянутой кожей кости.

Человек делает паузу, потом тянется к чему-то, лежащему у него в ногах, поднимает, словно это живое существо, словно оно может очнуться и улететь. В руках у него кусок деревяшки или полый стебель какого-то растения – фенхеля или борщевика. Человек наклоняет голову набок и тихонько дует на самый кончик. Возникает сияние, переходящее в искорки, а те в свою очередь становятся пламенем, язычком пламени, и его свет падает на поднятое вверх лицо, сощуренные глаза. Остальные сидят и смотрят. Что-то ими осознается. Потом снова слова, три или четыре веских слова, которые повторяются слушателями – не громче шума дождя. На этом все заканчивается. Дело сделано. Люди встают с соломы и друг за другом выходят, одни смотрят на старую церковь, другие на склепы. Тихие, точно призраки, они направляются к своим палаткам. В небесах синими кораблями дождевых туч неспешно проплывает ночь. Кладбище затихает.

Глава 4

Утром, когда он открывает глаза, сквозь ставни уже льется свет. Он нащупывает часы, откидывает крышку (всевидящее око) и подносит к одному из пробившихся тоненьких лучиков. Четверть девятого! Он не без труда распахивает ставни и глядит вниз. Палатки на месте, весело горит огонь, между уборными и палатками движутся люди. Яркое пятно, пересекающее мокрую траву, – это Жанна, а широкоплечая женщина рядом с ней – наверняка Лиза Саже. Вон Лекёр разговаривает с одним из рабочих. А вон и Арман! Арман делает полезное дело, в то время как он, инженер, начальник, все еще валяется в постели!

Долго одеваться ему не приходится, поскольку накануне он почти не раздевался. Он застегивает камзол, натягивает сапоги, надевает шляпу, мчится по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, и проходит мимо двери в погреб, которая всегда оказывается скрытой за тонкой завесой тени…

На кладбище, завидев инженера, люди ухмыляются, особенно Арман, однако никто не злобствует и не упрекает его. Все работают, но работают спокойно. Жан-Батист доволен, ему становится легче, и он благодарен им гораздо больше, чем готов показать. Жанна сует ему в руку чашку кофе и, прежде чем он успевает поблагодарить девушку, выходит из дома помочь деду и Лизе Саже сооружать нечто вроде походной кухни – топку, решетку, крюки, чтобы вешать кастрюли, и холщовый навес от дождя. Ему самому следовало бы предвидеть эту необходимость: невозможно готовить на тридцать пять душ в такой маленькой кухне, как у пономаря. О чем еще он позабыл? Жан-Батист пьет кофе, хотя напиток такой горячий, что прямо-таки ошпаривает язык и горло.

Кабинет рядом с кухней стал жилищем Лекёра. Жан-Батист заглядывает туда, видит, что кровать уже аккуратно заправлена то ли Лекёром, то ли Жанной. В изножье лежит небольшой мешок, и из него выглядывает несколько книг. Кроме запаха влажной штукатурки кладбищенского архива в комнате витает безошибочно узнаваемый запашок коньяка.

Жан-Батист ищет Лекёра и находит его у старинного надгробия, одного из тех сооружений с выветрившейся каменной кладкой, что опустились под углом в землю, точно окаменелый кораблик, жертва крушения.

– Под этим, наверное, лежит целое благородное семейство, – говорит Лекёр, похлопывая по влажному камню. – Но буквы так стерлись, что я не могу разобрать фамилию. Ты в состоянии прочесть?

Жан-Батист смотрит на камень. Роан. Роринг. Рош.

– Нет, – говорит он. И продолжает: – Пора начинать.

– Копать?

– Да.

– Наш Александр заговорил, – произносит Лекёр, который, похоже, все еще не протрезвел.

– Отведи, пожалуйста, рабочих туда, где сделана разметка, – велит Жан-Батист, – я буду ждать вас там.

Это, насколько известно Жан-Батисту – насколько он смог понять из рассказов Жанны и ее деда, – самое старое из сохранившихся захоронений, квадрат семь на семь метров, который он разметил с помощью веревки и колышков в северо-западном углу кладбища. Рядом с этим местом по ту сторону стены встречаются Рю-о-Фэр и Рю-де-ля-Ленжери. Кочковатая поверхность, покрытая поблекшей травой, не выдает никаких секретов. Если здесь и впрямь захоронения, значит, памятник тем, кто лег в эту землю, не сохранился.

Он стоит у веревки, глядя на приближающихся рабочих. Здоровается с ними, говорит, что надеется, что ночь прошла спокойно, потом с помощью Лекёра разбивает горняков на три группы: одни будут копать, вторые – собирать кости, третьи – складывать. Когда работа будет окончена, те, что копали, смогут выйти из отмеченного квадрата.

– Землю, – объясняет инженер, – следует кидать на эту сторону. Когда яма опустеет, грунт, смешав с негашеной известью, надо засыпать обратно. Что касается костей, то в свое время их отвезут на телегах за город на новое место упокоения.

Он умолкает. Некоторые из рабочих качают головами, некоторые просто смотрят на него.

День очень тихий, по-зимнему тихий. Неподалеку от веревки недвижно застыли Жанна с дедом. Жан-Батист переводит на них взгляд и улыбается – или пытается улыбнуться. Но лицо у него совсем окоченело, да и в любом случае, что могла бы означать его улыбка? Он поворачивается к шахтеру, стоящему ближе всех. К Иосу Слаббарту или Яну Билоо. А может, к Яну Блоку. Кивает. Человек кивает в ответ и поднимает лопату. Земля открывается.

Они копают три часа, а потом Жан-Батист велит Лекёру устроить первый перерыв. В эти первые часы они находят немного. Мертвецы, по-видимому, распались на мелкие частички, кусочки, словно могила перемешала их, подобно тому, как стариковский рот пережевывает черствый хлеб. Правильно ли указано место? Или пономарь ошибся? Они с Жанной ушли обратно в дом. Но после перерыва яма начинает выдавать свои сокровища, и каждый второй удар лопатой извлекает на свет какую-нибудь узнаваемую часть скелета. Челюсть с рядом зубов, которые, кажется, еще могут укусить. Хрупкие косточки ступни. Ребра, похожие на доски старой бочки. Груда костей превращается в невысокую стену. Древесины не видно, даже самой маленькой щепочки, никаких свидетельств того, что погребенные здесь мужчины и женщины были укрыты чем-нибудь, кроме савана.

Лиза Саже объявляет обед, колотя поварешкой по дну кастрюли. Сколь бы неприятной ни была работа, на аппетит рабочих она, похоже, не повлияла. Жан-Батист и Лекёр медлят, стоя на краю могилы. Лекёру нехорошо, он натянул шейный платок на рот и нос.

– После обеда разожжем костер, – говорит Жан-Батист. – Может, немного полегчает.

Лекёр кивает.

– Ты поешь? – спрашивает Жан-Батист.

– Сначала мне нужно что-нибудь, что успокоит желудок, – отвечает Лекёр приглушенным голосом, приглушенным и странным.

– Да, – говорит Жан-Батист. – Я попрошу Армана принести еще коньяку. Нам всем надо сделать по глотку перед работой.

В дневную смену трое из тех, что копали, стали собирать кости. Все, находящиеся в огороженном квадрате, рано или поздно оказываются стоящими на костях. Кроме костей, в яме обнаруживаются и другие вещи. Их передают наверх. Согнутый металлический крест, весь позеленевший. Брошь, почти совсем разложившаяся, в форме розы. Часть вырезанной из жести детской игрушечной лошадки. Пуговицы. Пряжка античного вида. Пока ничего ценного. А если отыщется что-то дорогостоящее? Кто станет законным владельцем? Нашедший? Пономарь? Инженер? А может, министр?

Случаются моменты, когда на рабочих – на всех разом – накатывает волна омерзения. Они закрывают глаза, дрожат, колеблются, потом кто-то один плюет в ладонь, и его сапог или деревянный башмак еще увереннее напирает на лопату. Рабочий ритм восстанавливается.

К тому моменту, когда городские колокола бьют четыре, свет начинает тускнеть, и люди, чьи головы теперь уже опустились ниже уровня земли, сверху кажутся копающими землю тенями. В стенки ямы втыкают факелы. Зрелище, каких мало: команда копателей в освещенной красным дыре вытаскивает из-под ног человеческие кости! Насыпь из костей тянется во всю длину ямы по одной ее стороне, доходя людям до плеч. Последний час работы ощущается как целый день. Жан-Батист поставил бутылку с коньяком на траву рядом с собой. В перерывах – которые становятся короче – он передает бутылку вниз, смотрит, как ее пускают по кругу, потом берет обратно, значительно более легкую. Без четверти шесть он останавливает работу. Инженер знает, что потом ему придется заставлять людей работать даже ночью, но не теперь. Он и сам пока не способен на такое, так что не может требовать и от них.