Алан Силлитоу - Одиночество бегуна на длинные дистанции (сборник) Страница 26

– Ты это чего?! – рявкнул он. – Ты на кого хвост поднимаешь?!

Ее лицо побагровело.

– Сам слышал – чего! – не осталась она в долгу. – Может, правда тебе глаза и откроет!

Он взял со стола тарелку с рыбой и нарочито медлительным движением швырнул ее на пол.

– Вот так! – проревел он. – Чтоб тебе подавиться своим чаем!

– Ты псих! – взвизгнула она. – Совсем сдурел!

Он ударил ее по голове – раз-два-три! – и она рухнула на пол. Мальчишка завопил, а его сестра опрометью примчалась из гостиной…

В соседнем доме Фред с молодой женой слышали сквозь тонкие стены, как грохочет скандал. Они различали словесную перебранку и стук падающих стульев, но думали, что все более-менее в порядке, пока не раздался пронзительный вопль.

– Нет, ну надо же, а? – сказала Руби, сползая с колен Фреда и поправляя юбку. – И все из-за того, что «сороки» опять проиграли. Как же я рада, что ты не такой.

Девятнадцатилетняя Руби была аппетитная, как персик, но не рыхлая, как тесто, и уже беременная, хотя они поженились всего месяц назад. Фред поймал ее за талию.

– Я не дурак, чтобы из-за такого расстраиваться.

Она выскользнула из его объятий.

– Это хорошо, потому как иначе бы я тебе всыпала.

Фред сидел у камина с лукаво-удивленной улыбкой на лице, пока Руби возилась на кухне и готовила им поесть. Шум в соседнем доме уже утих. После хлопанья дверьми и долгой беготни в дом и из дома жена Леннокса забрала детей и ушла от него в «последний» раз.

Грехопадение Джима Скарфедейла

Я легко поддаюсь чужому влиянию и часто меняю свое мнение, как флюгер, если кто-то этого очень захочет. Но есть одно правило, от которого я никогда не отступлюсь. Вот поэтому-то я и рассказываю эту длинную историю, чтобы вы меня хорошенько поняли.

Рассказ мой – о Джиме Скарфедейле.

Никто и никогда не убедит меня в том, что не надо соскакивать с родительского крючка, когда тебе стукнет пятнадцать лет. Нужно постараться сделать это пораньше, вот только это противозаконно, как все остальное в этом прогнившем мире надежды и славы.

Штука в том, что нельзя вечно держаться за мамкину юбку, хотя все знают, что очень многим хотелось бы этого. Джим Скарфедейл был из их породы. Он так долго цеплялся за мамашу, что в конечном итоге и жизни-то другой не мог себе представить, а когда попытался что-то изменить, то готов поклясться, что он не увидел разницы между маминой юбкой и женскими подвязками, хоть я и уверен, что его с иголочки одетая красотка-жена пыталась вбить ему это в башку, прежде чем отправила его всего в слезах обратно к мамаше.

Ну, я-то таким никогда не стану. Как только представится случай слинять из дому – даже если придется грабить паркоматы, чтобы добыть харчи – я им воспользуюсь. Вместо того чтобы решать в школе задачки по арифметике, я открываю под партой атлас и прокладываю маршрут, которым я двинусь, когда настанет подходящий момент (с вырванным листом карты, засунутым в задний карман): на велосипеде до Дерри, автобусом до Манчестера, поездом до Глазго, на угнанной машине до Эдинбурга, а потом автостопом до Лондона. Вот смотрю я и никак не могу оторваться от карты с красными дорогами, коричневыми холмами и прекрасными чужими городами, так что неудивительно, что я с грехом пополам складываю два и два. (Ну да, я знаю, что города все одинаковые, если присмотреться. Одинаковые ночлежки, где полно жуликов, норовящих стащить у тебя последний шиллинг, стоит только зазеваться. Одинаковые заводы, где полно работы. Одинаковые провонявшие плесенью задворки и дома, кишащие червяками и насекомыми, если вдруг ночью включишь свет. И хотя все они одинаковые, они все-таки разные, и никто этого не отрицает.)

Джим Скарфедейл жил по соседству вместе с мамашей в доме, похожем на наш, только ближе к велосипедной фабрике, почти рядом с ней, так что я все время удивлялся, как там они от шума не спятили. Похоже было на то, что они живут на самой фабрике, потому как грохот там стоял жуткий. Я как-то раз зашел к ним в дом, чтобы сказать миссис Скарфедейл, что мистер Тейлор из лавки хочет с ней поговорить о заказе продуктов на неделю, и пока я ей это все рассказывал, я слышал, как рядом на фабрике грохочут движки и блоки, как ухают прессы, словно пытаются пробить стену и устроить у Скарфедейлов новый цех. Я бы не удивился, что именно из-за шума, как и из-за мамаши, Джим совершил именно то, что совершил.

Мамаша у Джима была женщина крупная, настоящая стерва ростом в метр восемьдесят, которая содержала дом в безукоризненной чистоте и закармливала сыночка пудингами и тушеной бараниной с картошкой и луком. Была она из тех, кого называют «людьми с характером», что значит, что она всегда добивалась своего и знала, что стремится к лучшему. Муж ее помер от чахотки почти сразу после рождения Джима, и миссис Скарфедейл отправилась работать на табачную фабрику, чтобы содержать себя и сына. Вкалывала она там очень долго, и ей приходилось из кожи вон лезть, чтобы свести концы с концами, когда она сидела на пособии по безработице, это я вам точно говорю. У Джима всегда был какой-никакой, а воскресный костюмчик, и выглядел он гораздо лучше, чем соседские ребята. Но хоть его и кормили лучше, чем любого из нас, вырос он небольшим. Я в тринадцать был таким, каким он в двадцать семь (тогда-то я поразился, что он, наверное, перестал расти), хотя я чуть не помер с голоду. Шла война, и наша семья считала, что купается в роскоши, потому что жили мы на финиковом джеме и бульонных кубиках. Джима в армию не взяли из-за плохого зрения, и мамаша его очень этому обрадовалась, потому что его папаша наглотался газа в Первую мировую. Так что Джим остался с мамочкой, что, по-моему, оказалось гораздо хуже, чем если бы он пошел на фронт и фрицы разорвали бы его на куски.

Сразу после начала войны Джим всех нас удивил тем, что женился.

Когда он рассказал мамаше о своем намерении, поднялся такой шум, что слышно было на всю округу. Мамаша его невесту в глаза не видела, из-за этого и орала. Встречался с ней тайком, а потом вдруг заявил, что женится, а до этого и словом ни о чем не обмолвился. Вот ведь неблагодарный. И это после всего, что она для него сделала, что вырастила его человеком, хоть и без отца. Подумать только, как она ради него вкалывала! Вы только подумайте и помыслите! (Господи, это надо было слышать.) Дни напролет она отбивала руки у упаковочной машины, приходила домой до смерти уставшая, но все-таки готовила ему ужин, штопала ему штаны, прибиралась у него в комнате – и вот, нате вам. А сейчас он приходит и заявляет – вместо благодарности? («Он что, залез к ней в кошелек? – быстро подумал я, пока она переводила дух. – Снес в ломбард простыни и пропил деньги? Утопил кошку? Срезал ножницами ее цветы на окне?») Нет, он явился домой и сказал ей, что женится, вот так. Она не возражает против женитьбы, вовсе нет, конечно же не возражает, ведь каждый молодой парень должен когда-то жениться. Вот только почему он не привел девушку в дом раньше, чтобы мама с ней познакомилась и поговорила? Почему он этого не сделал? Он что, стыдится родной матери? Неужели он подумал, что она недостаточно хороша для его молодой невесты? Неужели ему не хотелось приводить ее в свой дом (надо было слышать, как она произнесла слово «дом»: от этого у меня кровь застыла в жилах), хоть его каждый день и убирают дочиста? Он что, и дома своего стыдится? Или, может, он стыдится своей девушки? Она что, из этих вертихвосток? Ну, здесь тайна какая-то, это точно. К тому же это несправедливо, вот. Разве это справедливо, Джим? Так? Может, и так, но по мне – несправедливо, и тебе об этом скажет любой и каждый.

Она на минутку прекратила орать и стучать кулаком по столу, а потом открылся фонтан. Именно так, потому что ревела она навзрыд. После всего, что я перенесла и вытерпела, каждое утро поднимая тебя в школу, когда ты был маленьким, кормила тебя овсянкой и беконом перед тем, как ты шел гулять под снегом в пальто, которого не было ни у кого из оборванцев во дворе, потому что их мамаши и папаши пропивали свои пособия. (Вот так она сказала, точно так, потому что я слушал все это оттуда, где было слышно каждое слово. Готов поклясться, что наш папа и пенни из пособия не пропил, потому что на него мы жили впроголодь.) «А если вспомнить, сколько раз ты болел и я приводила к тебе врача?!» – продолжала орать она. Ты только подумай. Но, по-моему, ты слишком много думаешь о себе, чтобы думать о других, и это я тебя испортила, так ведь?

Плач прекратился. «А я-то думала, что у тебя хватит порядочности сказать мне, что ты хочешь жениться и начал ухаживать за девушкой». Она понятия не имела, как это он так исхитрился, ведь она следила за ним во все глаза. «Не надо было мне тебя два раза в неделю отпускать в этот твой молодежный клуб! – взревела она, вдруг поняв, где он нашел лазейку. – Это все он. Господи, а я-то не догадывалась. А ты мне говорил, что играешь там в шашки и слушаешь, как всякие там говорят о политике. О политике! Это ведь так называлось, да? Впервые такое слышу. В мое время это называли по-другому, и не очень-то пристойно. И вот теперь у тебя хватает совести стоять вот тут, не сняв пальто, и даже не пытаться отказаться от женитьбы». (Она не дала ему и рта раскрыть.) Послушай, Джим, как ты мог подумать о том, чтобы жениться (снова удар по столу), когда я так за тобой ухаживала? Мой бедный мальчик, ты и представить не можешь, чего мне все это стоило и как я вкалывала, чтобы мы смогли продержаться все эти годы со смерти твоего бедного папы. Но вот что я тебе скажу, сынок (резкий удар по столу, она грозит ему пальцем), тебе лучше привести ее сюда, чтобы мы с ней друг на друга посмотрели, а если она окажется пустышкой, то можешь с ней расстаться, и пусть она поищет себе кого другого, если есть желание.