Алекс Капю - Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу Страница 27

В «Черном коте» возле входной двери висела освещенная витрина с фотографиями выступающих артисток. У Лауры не нашлось подходящих фотографий, поэтому хозяин сунул ей казачий костюм и дал адрес фотоателье. Она помедлила в нерешительности, и он сказал, нечего, мол, ломаться, фотографа он оплатит из своего кармана; к тому же она может потом оставить снимки себе, если надумает выступать в других местах. Да и старый костюм тоже может оставить, ему он вообще-то без надобности.

Она надела казачий костюм, накинула на плечи пальто и пошла к фотографу. В ателье было тепло, фотограф с привычной вежливостью взял у нее пальто. Затем подкрасил ей лицо, подправил прическу, дал в руки опереточную саблю, попросил обеими руками опереться на нее, как на прогулочную трость, и улыбнуться в камеру. После этого она брала саблю на плечо, как винтовку, откидывала голову назад, сгибала левую ногу в колене, приподнималась на цыпочки, выпячивала грудь и втягивала живот, улыбалась, задумчиво смотрела вверх, держала между пальцами длинный мундштук с дымящейся сигаретой, ложилась на живот, подперев голову сплетенными ладонями.

Неприятным это не назовешь. И происходило все быстро. Фотограф оставался поодаль, почти незримый под своим черным платком, слышался лишь мягкий, тихий голос, который давал ей указания. Потом он выбрался из-под платка, помог Лауре надеть пальто и отворил ей дверь, она вышла на улицу и отправилась домой.

Впрочем, три дня спустя она все-таки испугалась, когда фотографии действительно появились в витрине «Черного кота», а над ними жирным шрифтом, псевдокириллицей было написано: «Аннушка – Киевский Соловей». Лаура пригляделась к снимкам. Она не узнавала себя, фигура в казачьем костюме была чужая и все-таки чем-то знакомая. Лишь секунду спустя Лаура сообразила, что с фотографий на нее смотрит мать. Невинность округлого лба, бессознательная кокетливость отведенных назад плеч, неловкая грация выставленной вперед ноги – она выглядела точь-в-точь как мать на фото, сделанных двадцать лет назад для турне по Востоку.

Вскоре настал вечер первого выступления. Казачий костюм с опушкой из поддельного горностая опять сидел на Лауре как влитой, после двух беременностей она восстановила прежнюю форму. Волнение донимало ее как никогда, но, едва только барный пианист наконец-то подал условный знак и она выбежала из-за занавеса, станцевала казачок и запела русскую песню о любви, ее опять охватило чуть ли не счастье. Публика неистовствовала, молодые матросы с серебристых стальных кораблей были покорены. Все как раньше, лишь самое важное – пение – звучало иначе.

С удивлением слушая собственный голос, Лаура обнаружила, что он уже не тонкий и хрипловатый, а исполнен пронзительной, безудержной печали, которая вызывала у нее прямо-таки неловкость. Она старалась взять себя в руки, следила за дыханием, старалась держать размер, правильно интонировать и чисто выпевать все гласные и согласные, но сколько ни приказывала себе петь пианиссимо и показать хорошую постановку голоса, все время пела фортиссимо и ни разу, ни в одном такте, ни в одной ноте, не попала точно в тон.

Однако мужчинам в публике, казалось, все нравилось, и пианист весело барабанил по клавишам, будто на собственном мальчишнике. И Лаура продолжала танцевать до изнеможения и громко распевала в ночи свои казачьи песни, а когда в заключение спела колыбельную и при этом расплакалась, матросы тоже заплакали и во все горло грянули «баюшки-баю».

Хозяин «Черного кота» остался весьма доволен и лично принес ей в уборную бокал шампанского. Пробурчал, что за минувшее время она сделала огромные успехи, и добавил к оговоренному гонорару еще несколько купюр. Лаура сунула деньги в карман и решила завтра же утром отослать их в Боттигхофен.

В конце вечера ее ждал у черного хода приятель-официант, который, как и раньше, оттеснил ее не в меру восторженных поклонников и проводил домой. Они дошли до музыкального магазина, Лаура уже отворила дверь и тут вдруг подумала о пустой комнате наверху и бессонных часах, ожидавших ее там. Она снова закрыла дверь, взяла официанта под руку, притянула к себе и сказала: У тебя ведь нет других планов? Давай еще немножко погуляем, ночь такая чудесная.

Весной 1900 года дворец царя Миноса прославил Артура Эванса и Эмиля Жильерона. Известие, что в то время, когда древние египтяне уже плавали по компасу, а китайцы пользовались бумажными носовыми платками, европейцы тоже далеко не поголовно все ходили в медвежьих шкурах и жили в пещерах, Берлин, Париж и Лондон встретили как давно желанный бальзам на душу.

Жильерон и Эванс работали круглые сутки. Днем находились на раскопках, по ночам каталогизировали находки, зарисовывали их и писали статьи для археологических журналов. Правда, через два месяца раскопки пришлось приостановить, так как солнце чересчур припекало и более сотни рабочих заболели малярией. Второго июня 1900 года Эванс уехал в Англию читать лекции и искать спонсоров для продолжения работ. Днем позже Эмиль Жильерон паромом отправился в Афины, уединился там в ателье на крыше своей виллы и начал изготовление репродукций для международного рынка.

С фрески, изображающей схватку с быком, он сделал сухой иглой гравюру на меди и по заказу десятками рассылал оттиски в ежедневные газеты и специальные журналы. Красоток со складными стульями рассылал как четырехцветную шелкографию музеям и состоятельным рантье. Сборщика шафрана пять раз написал маслом. Один экземпляр подарил греческому королю, другой – греческому Государственному музею, третий – Артуру Эвансу, четвертый повесил у себя в гостиной, а последний вручил сыну, Эмилю-младшему, поручив ему изготовить десять точных копий.

В феврале 1901 года Жильерон возвращался на Крит не один, он взял с собой своего первенца и на пароме представил его Артуру Эвансу как своего личного сотрудника. Поначалу Эванс без особого восторга отнесся к юному денди, который за завтраком меланхолично глядел на серое море и ни разу не попытался участвовать в разговоре старших. Однако между супом и вторым блюдом Эванс, несмотря на свою близорукость, заметил, что мальчик беспрестанно водит правой рукой по бумажной скатерти возле своей тарелки. Когда же археолог наклонился и прищурил глаза, чтобы получше рассмотреть, чем там занят Эмиль-младший, тот смущенно спрятал карандаш, положил подле тарелки салфетку и опять устремил взгляд на море. Эванс дождался конца трапезы и не вставал, пока отец и сын Жильероны не ушли к себе в каюту и стюард не унес посуду. Тогда он вооружился моноклем и наклонился к тому месту, где стояла тарелка Эмиля-младшего, – бумагу сплошь усеивали превосходные карандашные миниатюры минойских борцов с быками, жриц со змеями и красоток со складными стульями, сделанные так мастерски, будто рисовал их не пятнадцатилетний мальчишка, а его отец. Артур Эванс обошел вокруг стола и сел на стул Эмиля-младшего, чтобы рассмотреть все как следует. А потом невольно улыбнулся. Рисунки были аккуратно подкрашены красным вином, шпинатом, желтком, томатным соусом и кофе.

Прибытие в Кносс стало для них шоком – зимние субтропические дожди превратили территорию раскопок в сплошное болото. С трудом расчищенные шурфы оказались засыпаны, повсюду бродили козы, растаптывали копытами бесценные кучи тысячелетних обломков; в стенах тут и там зияли проломы, потому что приезжавшие на воловьих упряжках крестьяне забрали прекрасные глыбы тесаного известняка на постройку козьих хлевов. Алебастровый пол тронного зала разбух, трон царя Миноса и чаша Ариадны загажены козьим пометом. Драгоценные остатки штукатурки на развалинах растворились от бесконечного дождя и стекли в землю, вода размочила, подмыла и обрушила многочисленные стены, тысячелетиями покоившиеся под защитой земляной толщи.

Артур Эванс и Эмиль Жильерон понимали, что их делу грозит гибель. Необходимо действовать, как можно скорее защитить дворец крышей. Эванс приказал срочно заменить обугленные остатки четырехтысячелетних деревянных подпорных столбов новыми несущими колоннами из дерева и гипса, а по углам воздвигнуть на древних фундаментах современные кирпичные опоры, на которые уложат современную плоскую крышу из бетона. Когда все это было сделано, он выписал из Кандии слесаря, и тот обнес дворцовый комплекс кованой оградой, какие на Крите принято ставить вокруг мусульманских гробниц.

Теперь тронный зал был хорошо защищен от непогоды, парнокопытных и крестьян, но в солнечные дни под голой бетонной крышей царил адский зной. Вдобавок дворец царя Миноса в своем обновленном виде – с мусульманской решеткой, кирпичными колоннами и плоской крышей – не имел ничего общего с минойским дворцовым комплексом, каким представлял его себе Артур Эванс.

Чтобы избавиться от зноя, он распорядился на четвертый год, когда большая часть дворца уже была раскрыта, соорудить над бетонной крышей значительно большую двускатную кровлю из красной черепицы и импортных стальных балок. Так над тронным залом возник второй этаж, который в сезон раскопок служил хранилищем новых находок и одновременно импровизированным музейным залом. Эмиль-младший поставил в углу рисовальный стол и по эскизам отца делал для Артура Эванса минойские акварели и рисунки тушью.