Дэвид Кроненберг - Употреблено Страница 27

– Почему бы тебе не спросить об этом ее?

Аростеги приготовил ужин, и теперь они с Наоми сидели за столом. Посуда была старенькая и самая простая, зато еда – очень аппетитная. А еще много теплой саке, которую оба, не стесняясь, подливали в чашечки. Сидели на полу за низким столиком, ели палочками. Фотоаппарат, крепкий, черный, матовый, примостился рядом с блюдом Наоми, как дремлющий кот. Рядом с фотоаппаратом стоял диктофон, голубой светодиодный индикатор уровня звука пульсировал в такт произносимым словам, уставленный в потолок микрофон походил на клюв колибри. Кот и птичка охраняют меня, думала Наоми и, думая так, понимала, что выпила уже слишком много.

– Прошу простить меня за антураж. В этом доме ничего моего. Он долго пустовал. Токио очень дорогой город. – Аростеги подлил им обоим еще саке. – Люблю теплую саке. Напиток, который нужно употреблять, подогревая до температуры тела, – блестящее изобретение. – Профессор покачал головой. – Японцы. Так долго благоговели перед Западом, а теперь уходят навстречу своему драгоценному восходящему солнцу. Или заходящему. Пережили взлет в военной сфере, в экономической, теперь вот – в гастрономической. И мне необходимо стать японцем сейчас, когда все ориентируются на Китай. Я слышал, китайцы называют японцев карликами. Наверное, дело в том, что обитатели островов обычно существа миниатюрные. Надо будет исследовать этот вопрос.

– А почему вам необходимо стать японцем? – Наоми сжала скрещенные палочки в руке и запустила в содержимое тарелки. Повозилась и, ухитрившись не выронить, подцепила креветку.

– Французом я быть уже не могу, а греком никогда не был, разве что в ностальгическом смысле – отдавая дань философии и своей семье. Так кем же мне быть? Я беглец. Этот факт где-то приятен мне – как личная драма, однако терзает душу.

– Вам одиноко здесь.

– Мне и в Париже было одиноко.

– Même avec Célestine? Простите. Даже с Селестиной?

– Оно и было фундаментом нашей любви – наше одиночество. Наше уединение.

– А теперь, когда ее нет? Ничего не изменилось?

– Нет, теперь я… один. Это другое.

Наоми подумала, что, напившись вместе, они как бы заключили соглашение, контракт, условия которого разрешали все, по крайней мере на словах, и чувствовала себя головокружительно смелой.

– Мсье Вернье, le préfet de police[17], похоже, верит в вашу невиновность, верит, что вы не убийца.

Наоми так и подмывало вставлять французские слова, зачем – она и сама не знала. Ей вовсе не хотелось дразнить Аростеги, да тема языка его, кажется, сейчас и не волновала.

– Правда? – Аростеги сдержанно усмехнулся, будто бы жалея себя. До сих пор Наоми казалось, что это ему несвойственно. – Боюсь, я как-то перестал следить за этим делом. Даже сам удивляюсь. Кажется, другим оно важнее, чем мне. Вот вам, к примеру. Вам оно важнее.

– Он говорит, это убийство из милосердия. Интересная версия, как вы считаете?

– Убийство из милосердия, за которым последовал изысканный ужин, так, вероятно? Французы любят кино. Чувствую, скоро меня начнут сравнивать с Ганнибалом Лектером, а то и попросят позировать для фотографов с сэром Энтони Хопкинсом где-нибудь в ресторанчике отеля “Монталамбер”.

– То есть в помощи Вернье вы не нуждаетесь?

Аростеги пренебрежительно отмахнулся.

– Он полицейский. И не просто парижский полицейский. Парижская полиция – часть государственной полиции. Представьте себе его жизнь.

Наоми развернулась, не вставая потянулась к сумке. Нашла айпад, снова пододвинулась к столу, открыла приложение “Заметки” и принялась листать, пока не дошла до фотографии мсье Вернье у здания префектуры парижской полиции на острове Сите и слов префекта.

– Он передал вам сообщение.

– Правда? Он знал, что вы меня увидите? Говорил с вами, зная об этом, а вы его слушали? Теперь у меня такое чувство, словно он сам здесь. Очень странно. Мы ведь трижды дискутировали о Шопенгауэре, Огюст и я, один раз – в телешоу “Беседы в полночь”. Он, по-моему, одержим Шопенгауэром.

Наоми зачитала послание Вернье: “Скажите, что его дело побудило меня начать философское исследование и мне нужна его помощь как профессионала и ученого. А для этого ему нужно вернуться во Францию”.

Картинно взмахнув рукой, Аростеги закинул в рот немного лапши и креветку.

– Смотрите, я ем – видите? – и это кажется вполне естественным. Но теперь, когда я ем что-нибудь, ощущения уже не те, что раньше. После того как все случилось, я неделю есть не мог. Даже воду пил с трудом. Чуть не умер здесь, в Японии, все-таки это совсем чуждая мне страна. Но в некотором смысле именно ее чужеродность и помогла мне освободиться от Европы, от Франции, вырваться из западни, в которую я попал, совершив так называемое преступление.

Наоми положила айпад на пол рядом с собой и снова принялась за еду. Теперь она шевелила губами и языком, работала челюстями, зубами, глотала сознательно, фиксируя каждое движение, и одновременно старалась не думать об этом.

– Итак, вы полностью оправились.

– Да. Надеюсь, вы и сами заметили. Существует некая первобытная жажда жизни, она проявляется даже во мне. Это грубая, безжалостная сила, которую трудно преодолеть.

– Почему вы говорите “даже во мне”?

– Обычное высокомерие интеллектуала. Иллюзия, что у меня в голове больше шариков, которыми можно жонглировать, чем у среднего человека.

Прежде чем ответить, Наоми поднатужилась и съела самую большую креветку.

– Ари, так вы ели тело вашей жены Селестины и сейчас признаете это? – Произнося “тело”, Наоми чуть не подавилась, но сделала вид, что всего лишь выдержала драматическую паузу, а заодно поймала лапшу, едва не соскользнувшую на тарелку. – Monsieur le préfet[18]ясно дал понять, что этот факт не установлен, равно как и факт совершения вами убийства.

Аростеги глубоко вдохнул, затем шумно выдохнул, явно готовясь сообщить нечто важное.

– Скажем так, версию о супружеском каннибализме раздули в СМИ до такой степени, что она превратилась в самостоятельную и мощную реальность, уже не связанную ни с моей жизнью, ни с Селестиной. Я оказался заключенным в этой реальности, она окутала меня и постепенно стала моей реальностью, мои собственные мысли и чувства оказались вытесненными мыслями и чувствами тысяч других людей, о которых я читал в газетах и интернете, в YouTube и “Твиттере”, слышал по телевизору, по радио в автомобиле, в ток-шоу и, конечно, от самих людей на улицах, в автобусах, метро. Мое прошлое – давнее и недавнее, история моей жизни больше не принадлежали мне. Меня подчинили, мной завладели. И тогда я сбросил свою мертвую оболочку, высохшую и сморщенную, оставил ее в Париже, чтобы стать другим. Стать японцем, а если не получится – пока не получается – стать изгнанником, изгоем, отщепенцем. Вот здесь я преуспел.

– И все-таки на мой вопрос вы не ответили. Может, вы сделаете это в своей книге?

Аростеги рассмеялся.

– В своей книге я буду рассуждать о философии потребления. Как вы, вероятно, понимаете, у меня теперь несколько иной взгляд на этот феномен, хотя всю жизнь я только о нем и писал. Потребление… – Он покачал головой, хмыкнул и пристально посмотрел на Наоми – ее даже дрожь пробрала. – Знаете, все, что имеет отношение ко рту, губам, кусанию, жеванию, глотанию, перевариванию, газообразованию, испражнениям, начинаешь воспринимать иначе после того, как отведаешь плоти человека, которого обожал сорок лет. – Аростеги улыбнулся. – Конечно, в интерпретации публики все это превращается в анекдот, а она очень быстро становится единственной существующей интерпретацией – медийной. В интернете мне попадались разные шутки. Есть очень тонкие, забавные. Есть комиксы, даже анимированные.

– Поэтому вы запостили фото частично съеденного трупа жены? – спросила Наоми, затаив дыхание. – Чтобы положить конец шуткам? Вернуть дискуссию, так сказать, в реальное измерение?

Аростеги отложил палочки и, встав на четвереньки, обогнул стол. Опустился на колени рядом с Наоми. Приложил губы к ее левому уху и зашептал. Слова профессора звучали еще отчетливее, еще убедительнее, когда он говорил шепотом.

– Если хотите понять, вы должны почувствовать, что такое этот рот, рот людоеда, рот, кусавший тысячу раз, повинный в тысяче зверств.

Он не дотронулся до нее, не укусил; время застыло, секунды тянулись бесконечно, и наконец Наоми заставила себя повернуться к профессору. Рот ее был приоткрыт, в нем застряла несформулированная реплика. Аростеги с силой прижался открытым ртом к ее рту – не поцеловал, а словно банку накрыл крышкой. Наоми вдруг до смерти перепугалась. Она не смела пошевелиться. Аростеги начал вдыхать воздух ей в легкие и вытягивать обратно. Наоми оставалось только дышать с ним в унисон. Она ждала, что вот сейчас он пустит в дело язык, и не знала, как быть тогда, но профессор этого не сделал. Он отнял губы и осел на пол рядом с ней.