Любко Дереш - Намерение! Страница 27

Ее ничем не сдерживаемая мысль гуляла свободно по всему жизненному опыту, нагружая меня детальной, но минимально структурированной информацией о событиях, людях и временах, в которые, оказывается, мы живем.

А я лежал в горячей пенистой воде, ароматизированной маслами тимьяна и лайма, позволив себе просто расслабиться, слушать музыку и в пол-уха ловить поток слов Гоцы. Я все думал: как один день может вместить в себя целую неделю? Сколько я сегодня всего пережил, трудно даже припомнить. Что заставляет время растягиваться и сокращаться? Каковы причины этих явлений? А потом я перестал думать и об этом – тело размякло, и в голове стало пусто. Гоца тоже замолчала, совершенно выговорившись. Мы просто пребывали в состоянии чистой спонтанности, когда нет ни прошлого, ни будущего, а есть ничем не обусловленный момент настоящего. Я настолько расслабился, что на секунду отключился и увидел очень короткий, можно сказать, молниеносный, сон.

Я сижу на балконе «Открытого кафе» вместе с каким-то очень близким мне, молодым, но постарше меня человеком в очках. Он приподнято говорит мне приблизительно такое:

–  Если ты будешь взвешивать каждое свое решение, как алмазный песок, песчинка за песчинкой, решения приведут тебя к самому сердцу тайны. В место и время, где твои решения и приказы самому себе могут стать приказами действительности. Тогда ты увидишь узкий, но единственный проход в Свободу, в Действительность, где нет прошлого и нет будущего. Есть только одна она, обнаженная и неприкрытая Свобода. Она – и твоя Воля…

Я встрепенулся, выплеснув немного воды с пеной на изразцовый пол. Гоца удивленно подняла брови:

– Из эврисинк олрайт?

Я кивнул, но сердце все равно колотилось. Перевел дыхание. Короткие сны очень яркие.

– Дай я тебя потрогаю, птенчик мой, – сказал я, и мы сменили позу в ванне с валета на классическую: мужчина сверху, женщина снизу. Наши языки лобызались в общей слюне, ее пальцы щекотали мои ягодицы, а я нежно, как только мог, касался ее тугих грудок. Когда наши рты расклеились, воды в ванне заметно поубавилось, расплескавшись по полу, а я уже был напряжен до предела. Она ответила шепотом:

Любить друг друга без страха, без препятствий, без надежд на пощаду. Сбрасывать маски.

Если бы я научился жить так же щедро, как и любить ее. Жить страстно, выкладываясь без остатка, жить без страха утратить, обеднеть. Жить без сожалений, жить на гребне волны, на кончике головки, жить без стыда, целенаправленно, бурляще, электрически. Гоца Драла – это та, кем хотел быть я. В ее обществе казалось, что и я смогу стать пылким в жизни, смогу стать таким же сердечным, смогу быть бурным, летя в пустоту, быть красивым перед лицом Ничто.

Гоца была редкостным человеком, общество которого можно и нужно считать рафинированным, ибо если уж не она рафинированная, то кто вообще? От общения с ней никогда не бывало похмелья, которое часто случается, когда водишься с иными. Такую девушку иначе чем «породистой» и не назовешь. Но за светской компанией она не пропадала. У меня сложилось впечатление, что Гоца капитально перенасыщена собственной изысканностью, разговорами о высоком и тонкими информациями. Для нее в жизни наступил период, когда больше не можешь брать, зато должен отдавать. И, боже, как она меня одаривала! Никто еще не относился ко мне с таким вниманием, любовью, да и просто приязнью. Быть с ней – праздник. Слушать ее – чистая утеха. Так, как она, подбирать слова, как она, маневрировать темой, расставляя акценты и паузы, не умел никто. Она – цветистая и фонтанирующая. Энергичная и экологически чистая. После Гоцы Дралы с другими было пресно и неинтересно, и уж наверняка – токсично. Когда она исчезала, я снова оказывался перед миром людей, где все забыли, что они спят наяву.

С искренним удивлением я выяснил, что между нами ни много ни мало семь лет разницы. Я-то считал, что Гоца ведет себя несколько опытнее своего возраста, потому что иностранка. Ну, думал, от силы на два года старше. Гоца тоже была поражена, узнав, что мне всего 20. Думаю, это надо считать комплиментом – если верить Гоце, то небритым я был похож на совсем конкретного мужика, гы-гы-гы.

11

А теперь поговорим откровенно. Мне хватило нескольких взглядов, еще когда мы пересеклись впервые, чтобы на уровне интуиции понять: этот человек готов принять мой путь. Она – из того же теста, что и я. Гоца уже предчувствовала то, что своими глазами видел я. Она будет для меня чудесным компаньоном. О да, у нас впереди долгий-долгий путь, и так или иначе он начнется со сцены моей памяти.

Еще не рассказав Гоце ничего тайного, я постепенно готовил ее морально. Делал это без спешки. Покамест было чем с нею заняться, особенно в настоящий момент, когда кафешные барышни объяснили, что значит «быть на таблетках».

Наши отношения стали по-настоящему искренними – это стало понятно во время одной из наших встреч. Появилось предчувствие друг друга. Чтение мыслей, синхронные поступки. Телепатия на уровне еще не сказанной фразы. Больше не нужны были маски, разве что для игр в нашем театрике интима.

Последние мои сомнения, рассказывать ли Гоце про память, развеяли именно ее картины. Большая часть ее работ была написана в студии возле Монреаля, куда она специально приезжала работать из-за тамошнего особого освещения.

Во Львове же Гоца работала не часто. За время нашего знакомства – только дважды. Те две вышеупомянутые работы она написала на грунтованных холстах одинакового формата 132 на 132 см, пользуясь преимущественно черным и бледно-голубым, да тонкими линиями пшенично-рыжего. Возможно, то были ее лучшие работы. От них исходил свет.

Слова тут, ясно, бессильны. Свободная от форм абстракция, штрихи и мазки. Минималистично, одухотворенно. Прозрачно. А главное – воздушно и не надуманно. В моем понимании это было очень точное, насколько это вообще возможно, воссоздание Рельефного Времени.

Ее образы следовало бы называть духовными. Однозначно, человек религиозный, при условии широкого кругозора, назвал бы их абстрактными иконами. Или даже – иконами абстрактного, но так их назвал бы человек нерелигиозный. И вправду – почему бы не считать это иконописью?

Впрочем, «не» уже потому, что ее картины были излишне абстрактными – в такой иконе клиент мог узреть не только своего Шефа, но и кого-то из Шефов трестов-конкурентов, что для фирмы, ясный перец, нихт гут.

Как можно было угадать из ее художественной техники, определенное время Гоца увлекалась японской каллиграфией. Пока обитала в Нью-Йорке, посещала специальные курсы мастерства. Но, по ее же уверениям, не достигла заметных успехов. В ее работах тем не менее появилось нечто иероглифическое – ощущение недоговоренности, удивительный лаконизм.

Может быть, я слишком эмоционален по поводу ее творчества, поскольку был под глубоким личным впечатлением от общения с автором. У Гоцы были и посредственные картины, тоже неплохие – «Тегга Insomnia» или, например, «Amakam», но они отдавали плакатностью супрематизма. Им не хватало энтузиазма, который был присущ тем особенным: «Misted Mirror», «Sorrow» или «Intent!».

12

Гоца Драла имела тесные связи с украинской эмиграцией в Париже и Торонто. О ее родителях вообще нельзя было говорить вслух. Мать была шизофреничкой, находилась на стационарном лечении в Базеле, Швейцария. А папаша служил не то дипломатом, не то хрен знает какой важной шишкой в нашем посольстве в Канаде.

Я понимал, что наше общение зависит от доброй воли ее, Гоцы Дралы. Это не произносилось, но это и не скрывалось. Ведь и в самом деле – у нее была гринкарта, было канадское гражданство. Она могла вылететь когда угодно в свой Монреаль, где у нее была квартира в downtown и студия в suburbs. Веселая девочка Гоца Драла, которая может летать по всему миру и покупать шарфики в Париже, а сумочки в Бишкеке.

Я пытался не думать о ее деньгах, так как это было бы предательством человека перед капиталом. Но она сама рассказывала, что ее картины продаются в «Galerie de Art Abstrait» в Париже, а в Монреале – в маститой галерее «Stronger». Более того, у нее есть постоянная экспозиция где-то в Манхэттене в Нью-Йорке.

Приведенные факты биографии, хочешь не хочешь, добавляли в наши отношения свою горчинку. Это вошло в Гоцу с ее воспитанием. У Гоцы, наверное, была какая-нибудь няня или даже гувернантка, уж и не знаю, как это у них, у дипломатов, принято. И эта горчинка как раз заключалась в знании того, что Гоца может все и дошла она до всего самостоятельно. В общении я чувствовал, как Гоца, хоть она и старается не показывать этого, наблюдает за мною с материка своих достижений.

Но нельзя только причитать, как старая бабка. Гоца давала людям больше, чем кто угодно смог бы взять. Даже я – да и то невольно – чему-то научился. Все-таки рядом с нею моя неотесанность бросалась в глаза. Но когда мы были рядом, я вбирал ее в себя, осваивал ее жесты, ее стилистику, схватывал на лету интонации. Не скажу, что со мной стало возможным вести по-настоящему глубокий разговор о чем-то умном – для этого надо прочитать много книг (которые я лишь «фотографировал», а осмысление все откладывал «на потом»).