Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит Страница 29

Катарина Полянец знала, кто такие иезуиты, да и кто в то время мог не знать их, гордых воинов Иисуса, которые в своей кичливой скромности превосходили даже капитанов и полковников императорской армии, это были проповедники, схоластики, ученые, их можно было увидеть в приютах для бедноты, где они смиренно прислуживали убогим, в аудиториях университетов и, как говорят, повсюду при дворе в Вене, где они исповедовали правителей и давали им советы ради общего блага империи и ее подданных, их можно было увидеть в больницах и в церкви святого Иакова, где они проповедовали то на немецком языке – пышно разодетому и надушенному дворянству из всей Крайны, то на словенском – люблянским горожанам и крестьянам из окрестных мест, кто их, иезуитов, тогда не знал… Ей было известно, что эти молодые люди должны отрешиться от всего, а свое имущество, если оно у них есть, даровать ордену Иисуса, они не хотят больше видеть ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры, отдавая всю свою волю и деятельность ордену и святой вере. Она не могла понять, как не понимала и сестер-монахинь, в чем заключается тайна их жизни за пределами школы, театрализованных шествий или работы в больницах, но знала достаточно, чтобы уразуметь одну вещь: то, что здесь у них началось, не кончится добром ни для нее, ни для него, Симона Ловренца, который был с ней всю ночь и сейчас стоял перед ней; и она считала его самым близким человеком на свете, но вдруг выяснилось, что он чужой. Она легла в постель с незнакомцем, ей казалось, что она любит его больше, чем следовало бы, если в таком случае можно говорить о чем-то подобном. И тут возникла еще одна мерзкая мысль, будто она спала с какой-то сестрой Пелагией в мужском воплощении и ничего уже нельзя поделать, ничего нельзя исправить. Беспокойная душа Катарины Полянец оказалась в страшном смятении.

Она застряла в каком-то селе недалеко от Зальцбурга и не знала, как поступить. Процессия паломников с предводителем Михаэлом и стонущей Магдаленкой, со священником Янезом, который, может быть, что-нибудь бы ей посоветовал, если бы она решилась его попросить об этом, с Амалией, которая непременно дала бы ей добрый совет, процессия набожных людей, помогающих друг другу и знающих друг друга, была, вероятно, уже далеко, может быть, где-то в Баварии. Добрава была еще дальше, отец, сидящий под домашним благословением с обвязанной головой, хотя рана, нанесенная сучком, скорее всего, уже зажила, все люди в усадьбе, звякающие кастрюлями служанки, возвращающиеся с полей батраки, конюхи, протирающие соломой лошадиные спины, верный пес Арон, могила милой мамочки – все, что было таким прочным и надежным и откуда она так легкомысленно ушла, стало вдруг бесконечно далеким, почти недосягаемым. Как может сейчас женщина одна отправиться в путь – вперед ли, в Кельморайн, или назад, в Крайну? Был бы тут поблизости хоть Франц Генрих со своим войском, он, возможно, послал бы ее с сопровождением в Зальцбург, чтобы потом она смогла присоединиться к каким-нибудь добрым людям, направляющимся в южные края. Она пошла в приют странников, чтобы спросить сестру Пелагию, что делать горемычной женщине при таком несчастном стечении обстоятельств. Можно ли доверить свою жизнь человеку, давшему обет целомудрия и нарушившему его, как, конечно, преступила через это и она сама, но она не давала никаких обетов, наоборот, хотела, чтобы это однажды случилось, однако не так, не с человеком, о котором ничего не знает, кроме того, что он был иезуитом, может быть, он убежал, может быть, на совести у него что-то страшное, по ночам он часто не спит, в глазах беспокойство, губы горячие, руки сильные, и она не сможет сопротивляться, последует продолжение, если она тотчас же не расстанется с ним. Сестры Пелагии не было, старый служитель сказал, что она уехала к матери-предстоятельнице в Зальцбург, и Катарина знала, зачем: рассказать о двух паломниках, живущих как муж и жена, не будучи ими, грешащих в таком сожительстве и преступающих все божеские и человеческие законы. Она спросила, не проходили ли здесь какие-нибудь войска. Да, – сказал старик, – были здесь пьяные краинцы, в непогоду по грязи волочили свои пушки, украли несколько кур, и несколько солдат было за это наказано тридцатью ударами палкой. Слава Богу, – сказал он, – они пошли дальше, это ведь армия наша, императорская, а ничуть не лучше турок или саранчи. Она подумала, что, возможно, в этих войсках был и Франц Генрих Виндиш, капитан со своими перьями, может, это он дал приказ наказать солдат, он знал, какой должна быть в армии дисциплина, об этом он много раз говорил в Добраве, за каждое малейшее ее нарушение необходимо наказывать, и наказание должно быть суровым, очень суровым.

Она брела по лугам вдоль села, сияло солнце, весна пришла уже и сюда, в горы, на зеленых склонах рос морозник, первоцвет, колокольчики – все было совсем как в Добраве, и, чтобы на душе у нее стало еще тяжелее и беспокойнее, всюду были признаки весны. Она знала, этому давно научили ее сестры-монахини: в каждом человеке присутствуют корни зла. Их нужно распознать и вырвать. Если этого не сделать, они разрастутся в сердце и дадут свои плоды. Потом однажды мы совершим то, чего вовсе не хотим совершить. Это сейчас с ней и случилось, но хуже всего было то, что вопреки всем этим ее познаниям ее по-прежнему влекло к нему. В конце концов, он тоже одинок, как и она, и между всеми здешними людьми они, вопреки случившемуся, ближе всего друг к другу; если бы она посмела, то подумала бы: именно благодаря случившемуся, несмотря ни на что, они стали здесь, в горах, двумя самыми близкими душами.

Она решила, что пойдет с Симоном догонять паломников, другого выхода у нее не было. Только ничего такого не должно повториться. Они дойдут до первого же города, там узнают, где сейчас паломники, оттуда она сможет также вернуться домой. Только не должно ничего повториться, только этого больше не должно быть.

Еще до возвращения в трактир она заметила на опушке леса какое-то существо, одетое в звериные шкуры. Человеческое создание стояло там и смотрело вдаль, оно показалось ей знакомым: а не тот ли это отшельник, что присоединился к паломникам недалеко от Зальцбурга? Катарина хотела движением рук привлечь его внимание, но он уже исчез в лесу, она потерла глаза и, махнув на все рукой, спустилась по склону в село. Симон ходил по двору и ждал ее: я боялся, что ты ушла. – Нет, не ушла, – ответила она. Он сказал, что кое-что купил в дорогу. Она ощутила благодарность, так как при всем ее горестном состоянии с ней был человек, который заботился о ней, с чувством признательности взглянула она на новые сумки, ждавшие ее на кровати, выстиранные и высушенные одежды – все, что он сам вытащил тогда из воды, трактирщица выстирала, зачинила, выгладила, и он заплатил ей, обо всем позаботился, даже о муле в хлеву. – Я много путешествовал, – сказал он, – в Зальцбурге мы купим новую одежду, а потом увидим, что делать дальше. – Хорошо, – сказала она, – только то, что было прошлой ночью, не должно повториться. Конечно же, повторилось. Симон Ловренц не был сестрой Пелагией, отнюдь нет, тело его было сильным, мышцы напряжены, ночью и в его жилах пылала беспокойная весенняя кровь. Хотя при этом душа его страдала ничуть не меньше, чем ее душа, он тоже был ввергнут в глубины, в пучину морей, и несмотря на то что под окнами ходил deimos, его окружали воды, как когда-то на некоем корабле, но только воды иные – ливни и волны любовного желания захлестнули его, и было все едино – костер ли это, при свете которого загорелись их взгляды, или соединившее их наводнение – существовало нечто такое, чего невозможно было прервать только из-за того, что оно находилось под запретом.

Среди ночи они, разгоряченные, стояли у окна, их обдувал весенний ветер, они смотрели на звезды. У каждого есть своя звезда на небе, это в ее родных краях, в его родных краях люди хорошо знали. – Когда я была маленькая, – сказала Катарина, – мне хотелось узнать, которая же звезда моя. Но сестра Кристина сказала: нельзя угадывать, если угадаешь, в тот же день умрешь. И по Млечному Пути пойдешь на небо. – Сейчас она не подумала, о чем непременно подумала бы утром: а пойдет ли она вообще по Млечному Пути на небеса? Они стояли у окна – Симон Ловренц, беглый иезуит, и Катарина Полянец, дочь из почтенной, имеющей давнюю историю семьи, странница на святом пути в Кельморайн, – они стояли, обнявшись, и их верной свидетельницей была на небе луна, непреклонная и вечная.

13

О холодные утра в Доме первого испытания, когда он стоял в приделе Франциска Ксаверия под сводами церкви святого Иакова в Любляне, оставаясь там после утренней службы, после того как его однокашники – озябшие учащиеся коллегиума – уже давно ушли, и до начала занятий предавался размышлениям, как ему было предписано, как повелел ректор всем тем семинаристам, которые хотели присоединиться к ордену; о темные зимние утра, когда руки краснели от холода и ноги коченели от стояния на ледяном полу; о ясные весенние утра, когда сквозь цветные витражи свет заливал алтарь, прекраснейший из всех, что он видел в Любляне, и из всех, какие ему вообще довелось увидеть. Юный Симон Ловренц повидал тогда еще очень немного, в основном это было пространство от турьякского имения до Любляны; из теснины, от отцовского дома в поселке Запоток можно было увидеть крыши и башни турьякского замка; Симон ходил с родителями в церковь, в округе с многозначительным названием Роб,[27] возможно, он всю жизнь провел бы в теснине, как бы с краю, между лесами и лугами, если бы его не приняли в латинскую школу. И когда он впервые увидел алтарь святого Франциска Ксаверия, сразу прикипел к нему душой. Там был свет, обилие света, и хотя святой был мертв, а тело его, вернее, его скульптурное изображение, лежало на возвышении в алтаре, все тут озарялось славой, что принесли ему путешествия, события его жизни и деяния во славу Божию; первой латинской фразой, которую он выучил, была omnia ad maiorem Dei gloriam [28]. Симон не испытывал желания стать святым, но в эти холодные утра он всем сердцем мечтал получить возможность, подобно Ксаверию, путешествовать и сражаться; когда имеешь за собой нечто такое, можно, не испытывая тягот, лежать вот так в красивом величественном алтаре, хотя сам Симон согласен был и без небесного ореола лечь в скромный гроб, только прежде нужно что-то сделать и пережить. В эти холодные утра у Симона Ловренца, стоявшего у алтаря в церкви святого Иакова в Любляне, часто теплело на сердце при мысли о дальних странах, где никогда не бывает снега, – не то что в турьякских лесах; там на небе сверкает солнце, огромное солнце, и небо остается ясным и ночью. Святой был высокого роста, его лежащее в алтаре большое тело было мертво, а душа витала далеко в азиатских и африканских странах, он смотрел на них с небес – на те земли, которые Ксаверий знал и где чувствовал себя как дома; черная статуя мужчины, олицетворявшая Африку, стояла перед ним на коленях, а рядом – прекрасная женщина, Азия, белая королева и черный король, и еще тут же – два больших ангела – серафим с обнаженным сердцем в груди и с крыльями, овевавшими ноги святого, и херувим, у которого на груди око Божие, здесь же негритята, горящие сердца, пылкость и мудрость, имя Иисуса, ореол и облака, красный веронский и белый генуэзский мрамор – все это было создано в Венеции и Любляне; Симон чувствовал, что свет льется и на него, в его душу, впервые взглянувшую на лик Божий в Робе и пожелавшую уплыть оттуда через широкие просторы, – открытую душу, уже готовую к большим свершениям. Но сначала нужно было привыкнуть к стойкости, глубоким размышлениям и смирению, ожидая, когда в душе навечно запечатлеется знамение Святого Духа. Юный школяр Симон Ловренц, сын подданного турьякских графов из деревни Запоток, готовил свою волю, чтобы полностью смириться, как это требовалось и как сам он решил. За ним были годы детства, годы подневольного труда, при котором родился и умрет его отец; и когда подраставший Симон немного набрался сил, он тоже помогал отцу, правда, не целыми днями, не все время; отец стаскивал спиленные деревья из леса на горе над Запотоком, обрубал ветки и обдирал кору со стволов, работал с самого утра до вечернего звона с горы Курешчек, из церквей святого Ахаца и святой Девы Марии, на обратном пути домой и реже – в церкви отец читал молитву «Ave Maria»; Симон помогал отцу, когда было особенно много работы, а ее хватало всегда, так как турьякские графы вечно что-нибудь строили или перестраивали, а если не они, то другие – то часовню, то знамение-распятие, то возводили вокруг дома священника строительные леса, кроме того, Симон работал в хлеву, пас скотину, мать посылала его то туда, то сюда, и он жил бы до последнего своего дня, как жил его отец. Но случилось так, что приходский священник послал Симона Ловренца в иезуитский коллегиум, куда принимали мальчиков из бедных семей и где проявляли заботу об их пище – телесной и духовной, там он отличался прилежанием при учении латыни, догматики и в толковании Священного писания, он читал Вергилия, слушая наставника-иезуита, который всякое занятие начинал словами: душа каждого ученика должна запечатлеть стихотворные размеры древней красоты.