Сергей Жадан - Депеш Мод (ru) Страница 3

Под самой крышей, над последними рядами, сидят сонные голуби, уже привыкшие к проигрышам нашей команды, и сонно туркотят, живут себе, никому не мешают, прикольные мокрые стаи, но вот Собака слушает их сквозь сон, они ему являются в его алкогольной прострации и вытаскивают его оттуда, знаете, такое странное состояние, когда ты одним глазом видишь свет впереди, а другим, как бы это пояснить, – другим ты видишь то, что можно, наверно, назвать другой стороной света, ну, вы понимаете, одним словом, когда тебе одновременно показывают очень много, но ты в таком состоянии, что видеть уже ничего не можешь. Да и не хочешь. Поэтому Собака сползает на цементный пол и начинает отползать в сторону прохода, давя своей измученной грудью шелуху от семечек, окурки и лотерейные билетики. Отползает к проходу, поднимается на ноги и нерешительно движется вверх, к последнему ряду, хватается там за металлические крепления и обвисает на них совсем без сил —

не упасть на трибуну и не придавить болельщиков каких-нибудь если упадешь нужно будет просить прощенья у кого-то общаться что-то говорить и тогда все сразу почувствуют как плохо у тебя пахнет изо рта и сразу догадаются что ты пил так что главное ни с кем не говорить и ни к кому не обращаться а если упадешь обязательно с тобой кто-нибудь заговорит не открутишься потом скажут что у тебя так изо рта плохо пахнет точно унюхают лишь только начнешь говорить даже если отвернуться и говорить в сторону все равно унюхают разве что если сильно отвернуться и так говорить, что говорить? что надо говорить чтобы они не узнали? что я должен сказать? скорее а то заметят скажут что-нибудь, что скажут? скажут чего молчишь? не кричишь? почему я не кричу? надо кричать иначе они заметят что у меня плохо пахнет изо рта скажут что у меня плохо пахнет изо рта потому что я не кричу или подумают что я пьяный потому что я не кричу что я должен кричать? что я должен кричать? ну что что я должен кричать? надо спросить у кого-нибудь надо повернуться и спросить или повернуться и закричать тогда никто ничего не заметит все равно не заметят такой шум стоит хорошо я крикну что-нибудь в сторону никто не услышит как у меня плохо пахнет изо рта но все заметят что я кричу значит я не пьяный нормально это я нормально придумал только что крикнуть ну что же мне крикнуть что они все кричат? про судью про судью только крикнуть в сторону чтобы не услышали и чтобы не заметили как-то так надо крикнуть и обязательно про судью тогда будет нормально

– и тут наш форвард вываливается один на один с вратарем и бьет, просто хуячит изо всех сил, несколько тысяч мокрых болельщиков замирают, задерживают, можно сказать, дыхание, и тут за их спинами во влажной тишине отчаянно звучит:

– Ээээээээээээээй!!! Тьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгьгыы!!!!!!!!!!!!!!!!!

И мокрые болельщики в ближних секторах зачарованно поворачивают головы и видят там Собаку Павлова, старого-доброго Собаку Павлова, которого тут знает каждая собака, то есть каждый сержант с рацией, он совсем изможденно обвисает вокруг железного крепления, повернувшись к трибунам, назовем это спиной, и протяжно воет куда-то в никуда или как это назвать.

Почему? Потому что ты не просто какой-то мудак, который смирился с существующим несправедливым порядком вещей и с ежедневными наебками с его стороны, потому что ты не собираешься до конца своих дней вгрызаться в чье-то горло за расфасованную ими хавку. Потому что у тебя, в конце концов, есть что сказать, если бы тебя кто-нибудь спросил о самом главном, так что этого уже достаточно, думает Собака, вернее, он, конечно, в таком состоянии ничего подобного не думает, но если бы он мог сейчас думать, он, мне кажется, думал бы именно это, поэтому он начинает лезть вверх по балке, которая подпирает крышу, сдирая пальцами старую зеленую краску и высохшее птичье говно, прижимаясь к холодной трубе, осторожно тянется вверх, переставляя ноги по железной конструкции, залазит как раз над головами сержантов, которые про него на какое-то время забыли, над головами всех своих мокрых и пьяных знакомых, сколько их тут есть, над счастливыми головами Вовы и Володи. Их он и узнает и останавливается как раз над ними, рассматривает их сверху, думает, о, как клево, если протянуть руку вниз, можно обоих поднять сюда, и он протягивает к ним руку и что-то им говорит, даже не замечая, как плохо у него пахнет изо рта.

И тут наши вколачивают мяч, и мокрые горлянки ревут – вау-у-у-у-у!!! – вау-у-у-у-у!!! – ревут они и от этого рева сотни и тысячи сонных голубей просыпаются и вылетают, как снаряды, из своих гнезд, устланных перьями, землей и лотерейными билетиками, выплескиваются волной в мокрое небо, и эта волна бьется о Собаку Павлова, и тот не удерживается и летит вниз, пролетает свои несколько метров и смачно плюхается на скамейку, рядом с Вовой и Володей, те, наконец, вспоминают про своего товарища, поворачиваются к нему и видят его рядом с собой, как и должно быть.

– О, Собака, – кричит Вова.

– Собака, мы забили, – кричит Володя.

– Здорово, – говорит Собака и улыбается. Впервые за последние три дня, кстати.

Вова и Володя не решаются показать свои документы, поэтому к госпитализированному Собаке их не пускают, они объясняют, что они друзья, даже родственники, далекие, но все-таки родственники, но им говорят, что таких родственников, как Собака, стыдиться надо, и укладывают его – пьяного и сонного – на носилки, а потом заносят в скорую, почему-то они все думают, что Собака именно травмированный, а не пьяный, это его и спасает, его не убивают на месте, как этого требуют инструкции поведения сержантов, старшин и мичманов при героической охране спортивных комплексов и мест массового отдыха трудящихся во время проведения там футбольных матчей, политических митингов и других физкультурно-просветительских шабашей. Какой-то сердобольный сержант даже подходит к водителю скорой, записывает его координаты, оставляет ему свой рабочий телефон и приказывает немедленно мчать тяжелораненого Собаку, а завтра, если ничего серьезного не произойдет, привезти его залатанное тело к ним в ровд для дальнейших лабораторных опытов, там они и выяснят, что это за Гагарин наебнулся им на головы. Водитель отдает честь, ну вы понимаете, о чем я, и скорая исчезает за зелеными воротами стадиона, разгоняя своими сиренами мокрых болельщиков, в чьей веселой толпе исчезают и Вова с Володей – поскольку победа предусматривает сплочение в радостную коллективную массу, салюты и стройное хоровое пение, и только поражение, горькое личное поражение, не предусматривает ничего, кроме пьяных санитаров и аппарата искусственного дыхания, который к тому же и не работает, вернее нет – он работает, но никто не знает как.

К утру Собака облевывает все простыни, которыми он был обернут, и вызывает резкое отвращение со стороны медицинского персонала. Дежурные медсестры стараются куда-то дозвониться, найти тех далеких родственников, которые хотели эту сволочь забрать еще там – на стадионе, но телефона никто не знает, у Собаки из всех документов находят только ветеранское удостоверение, выданное на имя Павловой Веры Наумовны, все рассматривают это удостоверение – потрепанное и обгоревшее по краям, – но Собака, хоть убей, на Павлову Веру Наумовну не тянет, они на всякий случай еще смотрят по картотеке и с удивлением выясняют, что согласно их записям эта самая Вера Наумовна еще три с половиной года назад богу душу отдала, но в этих картотеках такое случается, говорит старшая дежурная медсестра, полностью принять, что перед нею таки не Павлова Вера Наумовна, а какой-то неидентифицированный уебок, она отказывается, так что утром они вызванивают водителя скорой, тот только что отработал смену и по этому поводу целую ночь пил, так что про Собаку понял не сразу, сказал, что никакой такой Веры Наумовны он вчера со стадиона не привозил, клялся, что женат и что с женой у них все хорошо, даже секс иногда бывает, когда он не на смене, но в конце концов понял, о чем речь, и дал медсестрам телефон сержанта, который интересовался вчера дальнейшей судьбой подобранного им Собаки. Медсестры бросаются звонить сержанту, говорят, что, мол, беда, товарищ сержант, у нас тут лежит облеванный недоносок, какой-какой? с утренней бодринкой в голосе переспрашивает сержант и тут же начинает записывать, записываю, говорит он, – об-ле-ван-ный, ну-ну? вот, говорят медсестры, мало того что облеванный, так он еще и без паспорта, так-так-так, отвечает на это сержант, не так быстро – ма-ло-то-го-что-о-бле-ван, слушайте, вдруг спрашивает он, ну а мне-то что, может, у него сотрясение мозга? нет у него, – говорят сестры, – ни сотрясения, ни мозга, он вообще какой-то дезертир, ходит с чужими документами, ага, радуется сержант, с чужими, еще и облевал нам тут все, – не могут успокоиться сестры, ну, это вы ладно, сурово говорит сержант, давайте тащите его к нам, но скорее, у меня в девять смена заканчивается, а напарник мой с ним возиться вряд ли захочет – у него давление. Ясно, говорят сестры, давление.