Грэм Свифт - Материнское воскресенье Страница 3

Воздух дрожал от звона церковных колоколов, заглушавших птичье пение. Теплый воздух вливался в открытое окно. Он даже занавески не задернул – хотя бы из простой деликатности по отношению к ней. Да и зачем проявлять по отношению к ней какую-то деликатность? В этом не было ни малейшей необходимости. К тому же окна его комнаты заслоняли густые ветви деревьев, а дальше виднелись только лужайка и посыпанная гравием дорожка. Ну а солнечный свет был просто в восторге от их наготы и с удовольствием срывал флер всякой таинственности с того, чем они занимались, хотя на самом деле это следовало хранить в строжайшей тайне.

И они никогда еще не представали друг перед другом столь обнаженными – ни разу за все эти годы. Годы чего? Как это назвать? Интимными отношениями? Распущенностью?

А сейчас она даже осмелилась думать: «Смотри, смотри! Наслаждайся! Пожирай меня глазами, словно заморскую красавицу, доставленную тебе контрабандой». Впрочем, какая она красавица. У нее вечно красные костяшки пальцев, и ногти неухоженные, обломанные, как часто бывает у служанок. И волосы у нее, должно быть, совершенно растрепались и даже ко лбу прилипли. Однако ею тоже отчасти овладела та высокомерная нескромность, что была так свойственна ему – и сейчас, пожалуй, именно он был слугой, поднесшим ей сигарету.

А ведь всего два часа назад она по телефону называла его «мадам»! Ведь это его голос звучал тогда в трубке, и, хотя у нее от неожиданности даже голова закружилась, ей пришлось моментально взять себя в руки, ибо дверь в ту комнату, где завтракали господа, была открыта, и мистер Нивен все еще жевал тост с мармеладом. Она слушала быстрые, краткие, не допускающие возражений указания Пола и все повторяла: «Да, мадам… Нет, мадам… Ничего страшного, мадам».

И душа ее воспарила. Любуйся мной, наслаждайся. История начинается.

А уже через час она спрыгнула с велосипеда, и он распахнул перед ней парадные двери – именно парадные! – как если бы она была настоящей гостьей, а он старшим лакеем, и они посмеялись над тем, как она по телефону называла его «мадам». Она все повторяла это, и они смеялись, а потом он торжественно ввел ее в дом. «Спасибо, мадам», – сказала она. И он заметил: «Ты просто умница, Джей! Ты это знаешь? Настоящая умница!» Он всегда так хвалил ее – словно открывая ей глаза на то, чего она, пожалуй, и вообразить о себе не могла.

Пожалуй, да, она действительно была умна. Во всяком случае, достаточно умна, чтобы понимать: она умнее, чем он. Ей, например, всегда, особенно на раннем этапе их отношений, легко удавалось его перехитрить. Правда, ему и самому хотелось – и это она тоже понимала, – чтобы она его перехитрила. А иной раз, как ни странно, она даже некоторым образом им командовала. Но говорить об этом или хотя бы предположить вслух нечто подобное было, конечно, нельзя. От подобных внутренних реверансов она так до конца и не избавилась, даже когда ей исполнилось девяносто. Она всегда отдавала должное его царственной властности. В конце концов, ведь это он правил в курятнике, не так ли? И правил там уже почти восемь лет. Именно ему принадлежало право пользоваться там всем. В том числе и ею. О да, у него и во внешности всегда чувствовалась эта царственная властность. Джейн сама помогла ему сформировать привычку этим пользоваться.

Но сегодня, когда он, стоя рядом с ней в вестибюле, назвал ее умницей, это выглядело так, будто он униженно признает собственную очевидную и безнадежную глупость. За парадными дверями вдоль посыпанной гравием дорожки тянулись клумбы-рабатки с великолепными нарциссами, а в глубине холла из огромной стоявшей на столе вазы вздымались ветки какого-то растения с чудесными белыми, почти светящимися, цветами. Затем дверь у нее за спиной захлопнулась, и она осталась наедине с Полом в опустевшем особняке Апли-хаус. Было Материнское воскресенье, одиннадцать часов утра. И Джейн чувствовала, что стала иной, новой, такой, какой ей никогда еще быть не доводилось.

– Кто это звонил, Джейн? – спросил мистер Нивен. Он, должно быть, решил, когда она произнесла слово «мадам», что это миссис Шерингем или даже миссис Хобдей с сообщением об изменившихся планах.

– Ошиблись номером, сэр.

– Вот уж действительно! Да еще в воскресенье, – заметил он. Ей это замечание показалось совершенно бессмысленным.

Затем он глянул на часы, свернул салфетку, церемонно прокашлялся и сказал:

– Ну что ж, Джейн, уберите со стола и можете идти. И Милли тоже. Но пока вы не ушли…

И с этими словами он несколько неуклюже вручил ей полкроны, которые, как она знала, давно уже ждали своей очереди. Подарок, безусловно, заслуживал самого выразительного книксена с ее стороны.

– Спасибо, сэр. Вы очень добры.

– Ну что ж… повезло вам, Джейн, денек для этого просто чудесный, – в который уже раз повторил он, и она снова подумала – пожалуй, даже с легким беспокойством, – что все-таки означают его слова «чудесный для этого».

Однако взгляд мистера Нивена был всего лишь вопросительным, а не пытливым, не изучающим. Затем он поднялся из-за стола, и вид у него сразу стал даже каким-то официальным.

Это вообще-то и впрямь был довольно странный праздник – Материнское воскресенье, которое почти никто уже не отмечал; однако Нивены и Шерингемы упорно соблюдали этот почти угасший ритуал, как, впрочем, и почти все обитатели их сонного беркширского мирка, движимые тем же печальным и неосуществимым желанием вернуть прошлое. Возможно, по той же причине Нивены и Шерингемы и друг за друга так цеплялись, словно чувствовали себя членами большой общей семьи, обездоленной войной, где погиб каждый десятый.

Джейн, впрочем, этот праздник казался странным по иным причинам, в том числе и связанным со щедростью мистера Нивена, с полученной от него полукроной, с его бесконечным деликатным покашливанием и чрезвычайной вежливостью.

– Итак, Милли пусть возьмет первый велосипед и оставит его на станции до своего возвращения. А вы, Джейн?

Лошадей больше не было, но оставались велосипеды. Два упомянутых были совершенно идентичны – на велосипеде Милли корзина была, правда, чуть побольше, – однако их всегда именовали исключительно «первый» и «второй», и Милли всегда, как ей и полагалось по старшинству, получала первый.

Ну а она, Джейн, разумеется, возьмет второй велосипед и уже через пятнадцать минут сможет оказаться в Апли. Хотя в данный момент ей все еще нужно было получить формальное разрешение на поездку – куда-нибудь, не обязательно в Апли.

– Если можно, сэр, я просто покатаюсь. На втором велосипеде.

– Я, собственно, так и предполагал, Джейн.

Она могла бы просто сказать «на своем велосипеде», но мистер Нивен упорно придерживался терминологии «первый» и «второй», и она давно уже научилась следовать его привычкам. Она знала от Милли, что некогда хозяевами этих велосипедов (и лошадей тоже) были «мальчики», Филипп и Джеймс, в результате велосипеды и стали впоследствии именоваться «первый» и «второй». Мальчиков больше не было, как не было и тех велосипедов, но по какой-то странной причине традиция называть так велосипеды двух служанок сохранилась, хотя теперь это, разумеется, были дамские велосипеды, без рамы. Джейн и Милли, правда, дамами назвать было трудно, зато они некоторым образом воспринимались – и довольно устойчиво – как неясные призраки Филиппа и Джеймса.

Джейн никогда Филиппа и Джеймса даже не видела, а вот Милли когда-то хорошо их знала и, разумеется, для них готовила. А еще у Милли был знакомый – она называла его «мой парень», – который ушел туда же, куда и Филипп с Джеймсом, и тоже, возможно, навсегда остался в той ужасной части Франции. Ее парня звали Билли, хотя она не так уж часто называла его по имени – выражение «мой парень» было столь же устойчивым, как «первый (или второй) велосипед». В общем, Джейн так и не сумела толком понять, как долго Милли и «ее парень» были знакомы и насколько хорошо она его знала. И все же если бы они когда-нибудь поженились, то, разумеется, стали бы Милли и Билли. Впрочем, Милли вполне могла этого «своего парня» и выдумать. Все равно ведь никто не смог бы усомниться в его существовании или захотеть это опровергнуть. Война служила любым целям.

Когда-то давным-давно… Когда-то давным-давно она, новая молоденькая служанка по имени Джейн Фэйрчайлд, прибыла в Бичвуд. Это случилось как раз после того, как по стране прошла великая волна опустошения и отчаяния. Семья, в которой ей предстояло работать, как и многие другие, ощутимо уменьшилась, а оставшимся в живых ее членам пришлось существенно сократить и свой бюджет, и количество слуг, довольствуясь всего лишь кухаркой и горничной. Кухарка Милли по старшинству занимала более высокую должность: повара и домоправительницы одновременно, однако же, безусловно, тяготела к кухне, так что на Джейн, хоть она и была горничной новенькой и неопытной, вскоре была возложена большая часть обязанностей домоправительницы, с которыми она вполне успешно справлялась.