Ален де Боттон - Курс любви Страница 3

И все же мы настаиваем: ничто из этого пока еще не имеет отношение к истории любви.

Любовные истории начинаются не из страха, что наши пассии могут не захотеть увидеть нас снова, а начинаются, когда они решают, что у них нет никаких возражений видеть нас все время; когда у них есть все возможности убежать прочь, а они дарят торжественные клятвы, обещая поддерживать нас и быть в плену у нас всю жизнь.

Наше осознание любви захвачено и обмануто первыми сбивающими с толку волнующими чувствами. Мы позволяем своим любовным историям заканчиваться чересчур рано. Кажется, мы знаем слишком много про то, как любовь начинается, и непростительно мало про ее продолжение.

У ворот Ботанического сада Кирстен просит Рабиха звонить ей и признается (с улыбкой, в которой он вдруг угадывает, какой она могла выглядеть в десять лет), что на следующей неделе все вечера будет свободна. По пути к себе домой в Квотермайл[6] Рабих, пробираясь сквозь субботнюю толпу, взволнован так, что готов останавливать незнакомцев, чтобы поделиться с ними своим счастьем. Непонятно как, но он смог решить три главные проблемы, лежащие в основе романтической идеи любви: он нашел должную избранницу, открыл ей свое сердце, и ее сердце откликнулось.

Пока он еще, конечно же, никуда не продвинулся. Он и Кирстен поженятся, будут страдать, будут часто переживать из-за денег, сначала родится девочка, потом – мальчик, у одного из супругов вспыхнет роман на стороне, будут пассажи скуки, иногда они будут хотеть убить друг друга, а несколько раз – убить самих себя. Вот это реальная история любви.

Влюбленные

Кирстен предлагает поездку на пляж Портобелло в получасе езды на велосипеде вдоль залива Ферт-оф-Форт[7]. Рабих неуверенно чувствует себя на сиденье велосипеда, взятого напрокат в магазине возле Принсиз-стрит, известном Кирстен. У нее велосипед собственный, вишнево-красный, модель с двенадцатью передачами и усовершенствованными тормозами. Он изо всех сил старается не отставать. На полпути вниз по склону холма он переключается на другую передачу, но цепь не слушается, прыгает и недвижимо повисает. Досада и знакомый гнев расплескиваются в нем. Пешком добираться обратно до магазина – путь неблизкий. Однако Кирстен не намерена сдаваться.

– Взгляни на себя, – говорит она, – ты большой вспыльчивый дурачок, вот ты кто.

Она переворачивает его велосипед колесами вверх, крутит назад педали и налаживает задний переключатель передач. Скоро руки ее перепачканы маслом, полоска которого оказывается и на ее щеке.

Любовь – восхищение теми качествами возлюбленного, которые обещают исправить наши собственные слабости и перекосы. Любовь – это поиск завершенности.

Он влюблен в ее спокойствие, в ее веру, что все будет ок, в то, что нет у нее чувства гонимости, в отсутствие у нее фатализма – таковы достоинства его новой необычной подруги-шотландки, которая говорит с акцентом до того сильным, что ему приходится временами трижды переспрашивать. Любовь Рабиха – логичный ответ на качества, открытые в девушке, к которым он стремится. Он любит из чувства несовершенства – и из желания быть цельным. В этом он не одинок. Пусть в других областях, но и Кирстен тоже старается избавиться от недостатков. Она не выезжала за пределы Шотландии вплоть до окончания университета. Все ее родственники – выходцы из одной и той же малой части северной страны. Духом там не развернешься: краски серые, атмосфера провинциальная, ценится то, что требует самоотречения. От этого ее мощно тянет к тому, что имеет отношение к югу. Ей нужны свет, надежда, люди, задающие своим телам жизнь, исполненную страсти и чувства. Она боготворит солнце, ненавидя в то же время свою бледность и неудобства, какие несут ей солнечные лучи. У нее на стене висит плакат с изображением медины Феса[8]. Ее восхищает рассказанная Рабихом история его происхождения. Ей кажется занимательным, что его отец, инженер-строитель, ливанец, а мать, стюардесса, немка. Он рассказывает ей истории из своего детства, проведенного в Бейруте, Афинах и Барселоне, яркие и красивые, а время от времени и очень опасные. Он говорит на арабском, французском, немецком и испанском языках; у его ласк (игриво подаренных) обилие вкусов и оттенков. У него оливковая кожа – рядом с ее розовато-белой. Когда садится, он скрещивает длинные ноги, а его поразительно нежные руки знают, как приготовить ей макдус[9], табуле[10] и картофельный салат по-немецки. Он насыщает ее своим миром. Она тоже ищет любовь, чтобы восстановить свою гармонию и стать совершенной.

Любовь – это еще и о слабости, о том, как мы бываем тронуты грустью возлюбленных и их хрупкостью, особенно когда (как случается в начале влюбленности), к счастью, мы еще вне опасности быть за них в ответе. Наблюдение за возлюбленным подавленным и сломленным, в слезах и бессилии может успокоить нас – несмотря на все достоинства, они вовсе не идеальные и недосягаемые. Оказывается, они тоже могут иногда быть озадаченными и сбытыми с толку, и вот мы уже выступаем в качестве поддержки, и нам уже не так стыдно за собственные недостатки, и общие огорчения сближают нас.

Они отправляются на поезде в Инвернесс навестить мать Кирстен. Та настаивает, что приедет встретить их на вокзале, хоть это означает, что ей предстоит поездка в автобусе через весь город. Мать зовет Кирстен своей лапочкой и крепко обнимает ее на платформе, зажмурив заплаканные глаза. Она строго протягивает Рабиху руку и извиняется за погодные условия этого времени года: полтретьего дня, а уже почти темно. У матери такие же, как у дочери, живые глаза, впрочем, у нее есть особенность – взгляд до того непреклонный, что Рабиху становится не по себе, когда он направлен на него, к слову, постоянно и без всякого повода. Дом, узкое двухэтажное здание в череде своих собратьев по улице, расположен прямо напротив начальной школы, где мать Кирстен учительствует три десятка лет. В Инвернессе живут взрослые люди: ныне владеющие магазинами и лавками, составляющие договоры и берущие кровь на анализы, – которые помнят, как приобщились к началам арифметики и библейским сказаниям на коленях миссис Маклелланд. Еще отчетливее большинство из них помнят то, как доходчиво давала она понять, не только насколько сильно они ей нравятся, но и как им легко ее огорчить. Втроем они вместе ужинают в гостиной, смотрят по телевизору шоу с викториной. Рисунки, сделанные Кирстен еще в детском саду, развешаны по всей стене вдоль лестницы в аккуратных золоченых рамках. В коридоре фотография с ее крестин; на кухне – портрет ее, семилетней, в школьной форме, умненькое личико, улыбка с редкими зубами; а на книжной полке снимок ее одиннадцатилетней – худющая до костей, взъерошенная и бесстрашная в шортах и футболке на пляже. В ее спальне, более или менее не тронутой с тех пор, как она уехала в Абердин постигать в университете право и бухгалтерию, в гардеробе висят черные платья, полки забиты потрепанными школьными учебниками. Под обложкой «Мэнсфилд-парка»[11] рукой юной Кирстен написано: «Фанни Прайс: добродетель исключительной обыкновенности». В фотоальбоме под кроватью Кирстен снимок – она с отцом стоит перед фургоном с мороженым в Краден-Бэй. Ей шесть, и в ее жизни будет присутствовать отец еще целый год. Семейное предание повествует, что отец Кирстен однажды утром встал и ушел с одним маленьким чемоданчиком, пока его жена, с которой он прожил десять лет, давала уроки в школе. Единственное предоставленное им объяснение – листочек бумаги на столике в прихожей с нацарапанным: «Простите». Потом он бродил по Шотландии, берясь за поденную работу на фермах, поддерживая связь с Кирстен, только присылая ей ежегодные поздравительные открытки к календарным праздникам и подарок – ко дню рождения. Когда ей исполнилось двенадцать, в подарок был прислан жакет, годящийся разве что для девятилетней девочки. Кирстен отправила его обратно на адрес в деревушку Каммачмор вместе с запиской, в которой выражала отправителю свою искреннюю надежду на то, что он скоро помрет. С тех пор от отца ни слова не было. Уйди он к другой женщине, так попросту предал бы свои брачные клятвы. Но оставить жену с ребенком просто для того, чтобы вольно пожить, дольше побыть в компании с самим собой, не предоставляя никаких толковых объяснений своих мотивов, – это уже отказ куда более глубокий, более абстрактный и более разрушительный. Объясняя это, Кирстен лежит в объятиях Рабиха. Глаза у нее покраснели. Это еще одна сторона, которую он любит в ней: слабость очень самостоятельного и крепкого человека. Она, со своей стороны, чувствует то же самое в нем: и в его собственной жизни не меньше горестных обстоятельств, о каких можно было бы рассказать. Когда Рабиху было двенадцать лет, после детства, отмеченного сектантским насилием, блокпостами на дорогах и ночами, проведенными в бомбоубежищах, он со своими родителями покидает Бейрут и едет в Барселону. Но всего полгода спустя после прибытия туда и размещения в квартире у старых доков его мать начинает жаловаться на боль в области живота. Она наведалась к врачу и с неожиданностью, которая наносит непоправимый удар по вере ее сына в незыблемость практически всего, получила диагноз: прогрессирующий рак печени. Три месяца спустя она умерла. Года не прошло, как его отец вновь женился на сдержанной англичанке, с которой и живет по сей день, будучи пенсионером, в квартире в Кадисе. Кирстен с силой, которая ее поражает, хочет через десятилетия утешить того двенадцатилетнего мальчика, мысленно она все время возвращается к фотографии Рабиха с матерью, снятой за два года до ее смерти, на бетоне Бейрутского аэропорта на фоне лайнера «Люфтганзы». Мать Рабиха работала на рейсах самолетов в Азию и Америку, подавала еду богатым бизнесменам из первого класса, следила, чтобы ремни безопасности были пристегнуты, разливала напитки и улыбалась незнакомым людям, в то время как сын ждал ее дома. Рабих помнит, какое бурное возбуждение (едва не до тошноты) охватывало его в дни, когда она должна была возвратиться. Однажды она привезла ему из Японии несколько блокнотов, сделанных из волокон тутового дерева, а из Мехико – раскрашенную статуэтку ацтекского вождя. Говорили, что у нее была внешность киноактрисы – Роми Шнайдер[12]. Средоточием любви Кирстен является желание исцелить рану Рабиха от давно забытой, почти не упоминаемой утраты.