Джон Бойн - Мальчик на вершине горы Страница 30

И тут неведомая сила швырнула его вниз, и он, не успев понять, что происходит, оказался распростерт на полу, а кто-то сидел на нем и прижимал к его горлу мясницкий нож. Петер боялся сглотнуть: острие почти вонзалось в кожу.

– Еще хоть пальцем тронешь бедную девочку, – прошептала Эмма, – и я раскрою тебе глотку от уха до уха. И мне все равно, что со мной будет дальше. Ты меня понял, Петер? – Он молчал и только водил глазами, глядя то на кухарку, то на Катарину. – Скажи, что понял… скажи сейчас же – а не то помогай мне госпо…

– Да, я понял, – просипел он, и Эмма встала, а он остался лежать. Потер горло, проверил, нет ли на пальцах крови. Потом посмотрел вверх, вне себя от унижения; глаза его горели ненавистью.

– Ты совершила большую ошибку, Эмма, – тихо проговорил он.

– Не сомневаюсь. Но это ерунда по сравнению с ошибкой, которую совершила твоя тетка, когда решила взять тебя к себе. – Ее лицо неожиданно смягчилось. – Что с тобой сделалось, Петер? Когда ты сюда приехал, ты был такой милый мальчик. Неужто это и правда настолько просто – совратить невинную душу?

Петер молчал. Ему хотелось выругаться последними словами, обрушить свой гнев на нее, на них обеих – но что-то в ее взгляде, какая-то жалость пополам с презрением, заставило его вспомнить себя прежнего. Катарина плакала, и он отвернулся, мысленно приказывая им уйти, оставить его одного. Он больше не желал чувствовать на себе их взгляды.

И только когда шаги стихли в коридоре и он услышал, как Катарина говорит отцу, что пора ехать, он с трудом поднялся с пола. И не вернулся на праздник, нет. Он закрыл дверь в свою комнату, лег, весь дрожа, на кровать и, сам не зная почему, зарыдал.

Глава 3

Тьма и свет

В пустом доме стояла мертвая тишина.

Рядом в горах пробуждались к жизни леса. Петер шел по двору, небрежно перекидывая в руках мячик, игрушку Блонди. Все кругом было погружено в безмятежность, и Петер с трудом мог представить, что совсем недалеко внизу прямо сейчас страшная война, за шесть лет истерзавшая, изорвавшая мир в клочья, сотрясается в предсмертной агонии.

Два месяца назад Петеру исполнилось шестнадцать и ему разрешили сменить форму «Гитлерюгенд» на повседневную солдатскую, серую. Он часто просил откомандировать его в какой-нибудь батальон, но Фюрер всякий раз отмахивался и говорил, что он слишком занят и ему некогда заниматься ерундовыми назначениями.

Петер находился в Бергхофе уже больше половины жизни и, думая о парижских знакомых своего детства, с огромным трудом вспоминал имена и лица.

До него доходили слухи насчет того, что по всей Европе творили с евреями, и он наконец понял, почему тетя Беатрис, когда он приехал сюда, так настаивала, чтобы он даже не упоминал о своем друге. Жив ли Аншель, гадал Петер, сумела ли мать увезти его в безопасное место? Взяли они с собой Д’Артаньяна или нет?

Представив рядом свою собаку, он швырнул мячик с горы и проследил, как тот сначала взмыл в воздух, а потом ухнул куда-то в самую гущу кустарников далеко внизу.

Глядя на горную дорогу, Петер думал о том, как Беатрис и Эрнст ночью привезли его, испуганного и несчастного, в новый дом и старались убедить, что здесь ему будет хорошо, здесь он будет в безопасности. Он закрыл глаза, будто пытаясь стереть из памяти картинку прошлого, и тряхнул головой – но только их судьбу и то, как он с ними поступил, нельзя было просто так взять да вытрясти. И Петер начинал это понимать.

Ведь были и другие. Эмма, кухарка, от которой в первые годы в Бергхофе он не видел ничего кроме добра. Но она унизила его на дне рождения Евы Браун, и он не мог оставить это безнаказанным. Он рассказал обо всем Фюреру, преуменьшив собственную вину и исказив слова Эммы так, чтобы выставить ее предательницей, и на следующий день кухарку забрали, не позволив даже собрать вещи. Куда ее отправляли, он не имел представления. Когда солдаты вели Эмму к машине, она тихо плакала. Сидела там на заднем сиденье, закрывая лицо руками, а потом ее увезли – вот последнее, что помнил о ней Петер. Анге вскоре ушла по собственному желанию. Осталась одна Герта.

Хольцманнов тоже вынудили покинуть Берхтесгаден, а магазин канцтоваров, которым долгие годы владел отец Катарины, закрыли и продали. Петер об этом не знал, но однажды, приехав в город и очутившись рядом, увидел заколоченные окна, а на двери – объявление о том, что здесь скоро будет бакалея. Петер спросил у хозяйки соседней лавки, что случилось с Хольцманнами; она, посмотрев на него без страха, покачала головой.

– Это ведь ты живешь там, наверху, да? – осведомилась она, указав подбородком на горы.

– Да, я, – ответил он.

– Тогда ты с ними и случился, – швырнула ему в лицо женщина.

Ему стало невероятно стыдно, так стыдно, что язык будто прилип к небу, и он удалился, не сказав ни слова. Ужас заключался в том, что его терзали угрызения совести, а каяться было не перед кем. Он поступил с Катариной очень плохо, но надеялся, что она позволит ему все объяснить и попросить прощения или даже, если ей не будет совсем противно, выслушает его рассказ о жизни, которую он вел, о вещах, которые он видел и делал. И тогда, быть может, смилостивится хоть немножко.

Но поздно – Катарины нет, и слушать его некому.

Два месяца назад Фюрер в последний раз приезжал в Бергхоф. Он казался тенью себя прежнего. Исчезли, словно и не бывало, его фантастическая уверенность в себе, властность, нерушимая вера в собственное предназначение, в судьбу своей страны. Теперь этот злобный человечек, терзаемый параноидальным страхом, мелко дрожа, бродил по коридорам и что-то бормотал себе под нос, а при малейшем шуме впадал в бешенство. Однажды он переколотил почти все у себя в кабинете, в другой раз залепил Петеру оплеуху, когда тот вошел и спросил, не принести ли чего-нибудь. Фюрер до глубокой ночи не ложился спать и все бубнил и бубнил шепотом, проклиная своих генералов, проклиная русского медведя, бриташек и америкашек, проклиная всех, кто, с его точки зрения, был виновен в его падении. Всех решительно, кроме себя.

С Петером Фюрер даже не попрощался. Однажды утром в дом явилась группа офицеров СС, они заперлись в кабинете Гитлера и долго беседовали. Потом он выскочил оттуда с гневными криками, выбежал во двор, с размаху плюхнулся на заднее сиденье своего автомобиля и завопил Кемпке, чтобы тот поскорее увез его прочь с проклятой горы, увез навсегда, куда угодно, куда глаза глядят. Машина рванула с места, и Еве пришлось бежать за хозяином. Такой и запомнил ее Петер: она несется вдогонку с горы, размахивает руками и кричит, и голубое платье полощется на ветру, и она вслед за автомобилем исчезает за поворотом.

Солдаты тоже вскоре исчезли. В доме осталась одна Герта, но как-то утром Петер увидел, что и та собирает вещи.

– Куда ты поедешь? – спросил Петер, стоя в дверях ее комнаты, и она, обернувшись, пожала плечами:

– К себе в Вену, наверное. У меня там мать. Во всяком случае, я на это надеюсь. Не знаю, правда, ходят ли поезда, но уж доберусь как-нибудь.

– А что ты ей скажешь?

– Ничего. Я никогда и никому не расскажу о Бергхофе. И тебе, Петер, если ты умный, советую тоже молчать. Беги, пока не пришли войска. Ты еще молодой. Людям необязательно знать, какие ужасные вещи ты творил. Мы все творили.

Эти слова были для него как выстрел в сердце; его потрясло, с какой абсолютной убежденностью она назвала их обоих преступниками. Герта собралась выйти из комнаты, но он задержал ее, схватил за руку и, вспоминая, как познакомился с ней девять лет назад и как боялся, что она увидит его голым в ванне, зашептал:

– А нас простят, Герта? Газеты… там теперь такое пишут… Меня простят?

Она аккуратно убрала его руку со своего локтя.

– Думаешь, я не знала, какие планы они вынашивали у нас на горе? – сказала она. – И что они обсуждали у Фюрера в кабинете? Нет нам прощения и не будет, никому и никогда.

– Но я же был маленький, – умоляюще произнес Петер. – Я ничего не знал. Не понимал.

Герта покачала головой.

– Посмотри на меня, Петер, – она обхватила его лицо ладонями, – посмотри на меня. (Он посмотрел; в его глазах стояли слезы.) Ты, главное, не вздумай притворяться, будто не понимал, что здесь творится. У тебя есть глаза и есть уши. Ты столько раз сидел у него в комнате, сидел и записывал. Ты все слышал. Ты все видел. Ты все знал. И тебе очень хорошо известно, в чем виноват ты лично. – Она помедлила, но продолжила, потому что не могла этого не сказать: – На твоей совести смерть других людей. Но ты еще молодой, тебе всего шестнадцать, впереди много лет, чтобы как следует осознать, в чем ты участвовал. Только никогда не говори «я не знал». – Она отпустила его. – Вот это уж точно будет преступление хуже некуда.