Уильям Сароян - Человеческая комедия Страница 31

– Непременно, – сказал Маркус, – непременно. Я и сам этого хочу. И хочу познакомить тебя с моей семьей. Мы люди бедные, богатства у нас никогда не было, но отец мой был замечательный человек. Не добытчик. Никогда не мог заработать больше, чем на хлеб насущный… никогда.

– Его звали Мэтью Маколей? – спросил Тоби.

– Да, Мэтью Маколей, мой отец. Он работал на виноградниках, упаковщиком на складах, на винных заводах. Делал простую, незаметную, будничную работу. Встретишь его на улице – лишний раз на него не посмотришь. Ничего в нем, казалось, не было особенного, да и вел он себя как все… а был при этом замечательный человек. Он был мой отец, и уж я-то знал, что он человек замечательный. Все силы отдавал семье – матери и детям. Много месяцев копил деньги, чтобы внести аванс за арфу – да, не удивляйся, за арфу. Я знаю, никто теперь не играет на арфе, но мать о ней мечтала, и отец скопил денег и внес аванс за арфу. Он выплачивал за нее целых пять лет. Это была самая дорогая арфа, какую можно купить. Мы, дети, думали, что в каждом доме есть арфа, потому что она была у нас. Потом он купил пианино для сестры Бесс – оно стоило не так дорого, как арфа. Я думал, все люди такие же замечательные, как мой отец, пока не вырос и не узнал других людей. Они ничего, бывают среди них даже хорошие, но замечательными они мне не кажутся. Может, это потому, что я их не так уж хорошо знаю. Человека надо знать вдоль и поперек, чтобы убедиться, замечательный он или нет. Много есть замечательных людей, но никто и не догадывается, какие они замечательные.

– Хотел бы я встретить такого человека, как твой отец, – сказал Тоби. – Вовсе не обязательно, чтобы он был моим отцом. Пусть будет кем угодно, лишь бы я его знал. Пожалуй, мне даже повезло – я ведь понятия не имею, кто был мой отец, но могу, по крайней мере, верить, что он был такой же замечательный человек, как твой.

– Может, он и был замечательный, – заметил Маркус.

– Надеюсь, – сказал Тоби. – Понимаешь, я ведь не знал, что у детей бывают матери и отцы, пока не пошел в школу и не услышал, как о них рассказывают другие дети. – Тоби застенчиво ухмыльнулся. – Сперва я не понимал. Мне казалось, что каждый человек на свете одинок, вроде меня, и вступает в жизнь в одиночку. А когда понял, мне очень долго было не по себе. Я вдруг почувствовал одиночество. Вернее говоря, я почувствовал его еще больше. Вот почему, наверно, я люблю петь. Песня разгоняет одиночество. – Потом он спросил, стесняясь, даже робко: – А Бесс, она какая?

Маркус понимал, что друг смущается, и не хотел его смущать.

– Да ты не стесняйся, – сказал он. – Ничего нет плохого, если ты и спросишь меня о сестре. Все равно я хочу, чтобы вы познакомились. Ты ей, наверно, понравишься.

– Я? – удивился Тоби.

– Да. Мне почему-то кажется, что ты ей очень понравишься. Я хочу привезти тебя к нам, поживи с нами. Если вы друг другу понравитесь… а по-моему, лучше Бесс… хоть она мне и сестра… в общем, я думаю, ты ей очень понравишься!

Потом Маркус произнес очень быстро – он хоть и знал, что о таких вещах не говорят, но понимал, что сказать о них необходимо. Поэтому ему хотелось проговорить слова как можно быстрее, чтобы смысл их поскорее дошел и неловкость длилась как можно меньше.

– Женись на ней и живи в Итаке, – сказал он. – У нас хороший город. Ты будешь там счастлив. Вот, возьми ее карточку, насовсем. – Он передал Тоби маленькую фотографию своей сестры Бесс. – Положи ее в свое удостоверение личности, я там держу фотографию Мэри. Видишь?

Тоби Джордж взял фотографию сестры своего друга и долго ее разглядывал, а Маркус глядел на него. Наконец Тоби сказал:

– Ничего не скажешь, она красивая. Не знаю, можно ли влюбиться в девушку, которую никогда не видел, но я, кажется, могу. Скажу тебе по правде, у меня ведь на душе несладко. Я боялся говорить с тобой о Бесс. Но теперь я подумал: вот мы едем и неизвестно, что с нами будет… может, ты и не обидишься. Мне кажется, что я хуже других, но разве я виноват?.. Понимаешь, парень, которому дали имя не отец с матерью, а в сиротском приюте… который даже не знает, кто были его родители… не знает их национальности и своей национальности… Одни говорят, будто я помесь испанца с французом, другие – что я не то итальянец, не то грек, а третьи – будто я наполовину англичанин, наполовину ирландец. Все по-разному.

– Ты американец, – сказал Маркус. – Вот и все. Это всякому видно.

– Ну да, – сказал Тоби. – Это правда. Я, конечно, американец. Но хотел бы я знать, из каких именно американцев.

– Ты просто американец, которого зовут Тоби Джордж, – сказал Маркус. – До остального никому нет дела. Спрячь эту карточку. Мы вернемся в Итаку, у тебя будет семья, и у меня будет семья, мы будем ходить друг к другу в гости, слушать музыку и петь песни… будем жить по-человечески.

– Знаешь, Маркус, – сказал Тоби. – Я тебе верю. Клянусь Богом, я тебе верю. Ты ведь так говоришь не просто потому, что мы подружились и едем вместе. Я тебе верю и больше всего на свете хочу вернуться с тобой в Итаку. Хочу там жить и хочу, чтобы все было так, как ты говоришь. – Он помолчал, соображая, что может этому помешать. – Если я и не понравлюсь Бесс… если она влюбится в кого-нибудь другого… если, когда мы вернемся, она будет уже замужем… я все равно поселюсь в Итаке. Не знаю почему, но Итака кажется мне теперь родным городом. Первый раз в жизни я чувствую, что у меня есть дом, и – надеюсь, ты не рассердишься, – что семья Маколей – это моя семья – вот такую семью я бы выбрал, если бы мог выбирать. Я, ей-богу, надеюсь, что понравлюсь Бесс и она не полюбит другого. Я-то знаю, что она мне нравится. – Он говорил теперь совсем тихо, и, хотя в поезде стоял страшный шум, Маркус слышал каждое слово. – Может, Бесс этого и не подозревает, она все равно моя. И теперь я сделаю все, чтобы остаться жить и вернуться в Итаку, к ней. Итака – мой дом. Там я хочу жить. Там я хочу умереть… если мне это удастся.

– Мы вернемся, – сказал Маркус. – Когда-нибудь мы будем в Итаке все вместе: Бесс и ты, Мэри и я, и мать, и Гомер, и Улисс. Вот увидишь.

Друзья долго молчали. Их окликали другие парни, ехавшие с ними в поезде, и они даже спели вместе со всеми песню собственного сочинения, песню об уличных женщинах и о том, чего они стоят. Распевая эту песню, Тоби спросил так просто, словно вопрос его был как нельзя более кстати:

– Ты молишься Богу?

И Маркус поторопился ответить:

– Ясное дело, молюсь…

– В приюте, – сказал Тоби, – нас заставляли молиться. Там было такое правило. Хочешь не хочешь – приходилось молиться.

– Да не такое уж это плохое правило, – сказал Маркус. – Но молиться силком не заставишь. Тогда это уж не молитва.

– Вот именно, – сказал Тоби. – Поэтому я и бросил молиться, когда вышел из приюта. С тринадцати лет не читал ни одной молитвы. А вот теперь начну опять… сию же минуту. – И, не закрывая глаз, не преклоняя головы, не сложив рук, произнес слова, которые, несомненно, были словами молитвы. – Дай мне вернуться в Итаку, – сказал он, – если можешь. Делай что хочешь, но, если можешь, дай мне вернуться в Итаку. Дай мне вернуться домой. Будь всем защитой. Огради всех от горя. Дай приют бездомным. Повели вернуться домой странствующим, а мне – в Итаку.

Потом он снова стал подпевать словам непристойной песни. Но вдруг закричал:

– Аминь!

– Хорошая молитва, – сказал Маркус. – Надеюсь, она будет услышана.

Но Тоби показалось, что он позабыл помолиться о чем-то очень важном. И он продолжал:

– Храни город мой. Дай мне походить по его улицам. Храни Бесс, пусть она узнает, что я ее люблю. Храни Маркуса и Мэри. Храни мать Маркуса, и его брата Гомера, и его брата Улисса. Храни их дом и пустырь рядом с ним. Храни арфу, и пианино, и песни. Храни железную дорогу, чтобы я мог видеть проходящие поезда. Храни ту землю, на которой все это стоит, и дай мне вернуться туда, куда я хочу… в Итаку. Дай мне вернуться в Итаку… если можешь. Теперь все. – И он снова закричал: – Аминь!

Солдаты запели другую песню собственного сочинения. Она была посвящена тленности всего сущего и, в частности, непостоянству женской любви, и парни наслаждались циничной мудростью сложенной ими песни. Тоби и Маркус подтягивали им. Тоби вдруг перестал петь и спросил:

– А ты о чем молишься, Маркус?

Маркус тоже бросил петь и сказал:

– Я молюсь о том же самом, что и ты… о том же самом.

И друзья снова подхватили песню, полную немудреного цинизма.

Когда песня кончилась, весь поезд притих. Молчать не было особых причин, однако все солдаты почему-то присмирели, и на миг воцарилась какая-то особая торжественность. Наконец солдат по имени Джо Хиггинс подошел к Маркусу и Тоби и спросил:

– В чем дело, с чего это все притихли? Как насчет того, чтобы спеть, Тоби? Не сыграешь ли ты нам на аккордеоне, Маркус?

– А что вам сыграть, Джо? – спросил Маркус.

– Не знаю, – ответил Джо. – Все похабные песни мы уже перепели, может, спеть какую-нибудь старинную, хорошую… Не спеть ли нам старый псалом?.. Все мы их помним с детства.